Увеличить |
Глава
XVIII
Князь Иван Иваныч
Когда
княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами, бабушка смягчилась,
стала говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя милая и
пригласила приехать к нам вечером со всеми детьми, на что княгиня согласилась
и, посидев еще немного, уехала.
Гостей
с поздравлениями приезжало так много в этот день, что на дворе, около подъезда,
целое утро не переставало стоять по нескольку экипажей.
– Bonjour,
chère cousine[29],–
сказал один из гостей, войдя в комнату и целуя руку бабушки.
Это
был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими эполетами,
из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым
выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то,
что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение
верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной
красоты.
Князь
Иван Иваныч в конце прошлого столетия, благодаря своему благородному характеру,
красивой наружности, замечательной храбрости, знатной и сильной родне и в
особенности счастию, сделал еще в очень молодых летах блестящую карьеру. Он
продолжал служить, и очень скоро честолюбие его было так удовлетворено, что ему
больше нечего было желать в этом отношении. С первой молодости он держал себя
так, как будто готовился занять то блестящее место в свете, на которое
впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько
тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и
огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни
возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и
приобрел общее уважение не столько на основании своего блестящего положения,
сколько на основании своей последовательности и твердости. Он был небольшого
ума, но благодаря такому положению, которое позволяло ему свысока смотреть на
все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей его был возвышенный. Он был добр
и чувствителен, но холоден и несколько надменен в обращении. Это происходило
оттого, что, быв поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезен многим,
своею холодностью он старался оградить себя от беспрестанных просьб и
заискиваний людей, которые желали только воспользоваться его влиянием.
Холодность эта смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека очень
большого света. Он был хорошо образован и начитан; но образование его
остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце прошлого
столетия. Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии
и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской
литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля,
Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с
пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии,
имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра*; но не имел
никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о
современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать
несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
Несмотря на это французско-классическое образование, которого остается теперь
уже так мало образчиков, разговор его был прост, и простота эта одинаково
скрывала его незнание некоторых вещей и выказывала приятный тон и терпимость.
Он был большой враг всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть
уловка людей дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы он ни жил;
в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и в известные дни
принимал у себя весь город. Он был на такой ноге в городе, что пригласительный
билет от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и
хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он
целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и
порядочные, люди были в неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Уже
мало оставалось для князя таких людей, как бабушка, которые были бы с ним
одного круга, одинакого воспитания, взгляда на вещи и одних лет; поэтому он
особенно дорожил своей старинной дружеской связью с нею и оказывал ей всегда
большое уважение.
Я
не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие
эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он
один, по-видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже
имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если
не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи,
он подозвал меня к себе и сказал:
– Почем
знать, ma cousine, может быть, это будет другой Державин.
При
этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не вскрикнул, так только
потому, что догадался принять это за ласку.
Гости
разъехались, папа и Володя вышли; в гостиной остались князь, бабушка и я.
– Отчего
это наша милая Наталья Николаевна не приехала? – спросил вдруг князь Иван
Иваныч после минутного молчания.
– Ah!
mon cher[30],–
отвечала бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира, –
она, верно бы, приехала, если б была свободна делать, что хочет. Она пишет мне,
что будто Pierre предлагал ей ехать, но что она сама отказалась, потому что
доходов у них будто бы совсем не было нынешний год; и пишет: «Притом, мне и
незачем переезжать нынешний год всем домом в Москву. Любочка еще слишком мала;
а насчет мальчиков, которые будут жить у вас, я еще покойнее, чем ежели бы они
были со мною». Все это прекрасно! – продолжала бабушка таким тоном,
который ясно доказывал, что она вовсе не находила, чтобы это было
прекрасно, – мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли
чему-нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое же им могли дать воспитание
в деревне?.. ведь старшему скоро тринадцать лет, а другому одиннадцать… Вы
заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие… в комнату войти не умеют.
– Я,
однако, не понимаю, – отвечал князь, – отчего эти всегдашние жалобы
на расстройство обстоятельств? У него очень хорошее состояние, а
Наташину Хабаровку, в которой мы с вами во время оно игрывали на театре, я знаю
как свои пять пальцев, – чудесное именье! и всегда должно приносить
прекрасный доход.
– Я
вам скажу, как истинному другу, – прервала его бабушка с грустным
выражением, – мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему
жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она
ничего не подозревает. Вы знаете, какая это ангельская доброта – она ему
во всем верит. Он уверил ее, что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с
глупой гувернанткой, оставаться в деревне, – она поверила; скажи он ей,
что детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и
тут, кажется бы, согласилась, – сказала бабушка, поворачиваясь в своем
кресле с видом совершенного презрения. – Да, мой друг, – продолжала бабушка
после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть
показавшуюся слезу, – я часто думаю, что он не может ни ценить, ни
понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть
свое горе – я очень хорошо знаю это, – она не может быть с ним счастлива;
и помяните мое слово, если он не…
Бабушка
закрыла лицо платком.
– Eh,
ma bonne amie[31],–
сказал князь с упреком, – я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее –
вечно сокрушаетесь и плачете о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? Я его
давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное – за
благороднейшего человека, un parfait honnête homme[32].
Невольно
подслушав разговор, которого мне не должно было слушать, я на цыпочках и в сильном
волнении выбрался из комнаты.
|