Увеличить |
Глава
XXVII
Дмитрий
Когда
после прогулки мы вернулись домой, Варенька не хотела петь, как она это обыкновенно
делала по вечерам, и я был так самонадеян, что принял это на свой счет,
воображая, что причиной тому было то, что я ей сказал на мостике. Нехлюдовы не
ужинали и расходились рано, а в этот день, так как у Дмитрия, по предсказанию
Софьи Ивановны, точно разболелись зубы, мы ушли в его комнату еще раньше
обыкновенного. Полагая, что я исполнил все, что требовали от меня мой синий
воротник и пуговицы, и что всем очень понравился, я находился в весьма приятном,
самодовольном расположении духа; Дмитрий же, напротив, вследствие спора и
зубной боли, был молчалив и мрачен. Он сел к столу, достал свои тетради –
дневник и тетрадь, в которой он имел обыкновение каждый вечер записывать свои
будущие и прошедшие занятия, и, беспрестанно морщась и дотрагиваясь рукой до
щеки, довольно долго писал в них.
– Ах,
оставьте меня в покое, – закричал он на горничную, которая от Софьи
Ивановны пришла спросить его: как его зубы? и не хочет ли он сделать себе
припарку? Вслед за тем, сказав, что постель мне сейчас постелят и что он сейчас
вернется, он пошел к Любовь Сергеевне.
«Как
жалко, что Варенька не хорошенькая и вообще не Сонечка, – мечтал я, оставшись
один в комнате, – как бы хорошо было, выйдя из университета, приехать к
ним и предложить ей руку. Я бы сказал: «Княжна, я уже не молод – не могу любить
страстно, но буду постоянно любить вас, как милую сестру». «Вас я уже
уважаю, – я сказал бы матери, – а вас, Софья Ивановна, поверьте, что
очень и очень ценю. Так скажите просто и прямо: хотите ли вы быть моей женой?» –
«Да». И она подаст мне руку, я пожму ее и скажу: «Любовь моя не на словах, а на
деле». Ну, а что, – пришло мне в голову, – ежели бы вдруг Дмитрий
влюбился в Любочку, – ведь Любочка влюблена в него, – и захотел бы
жениться на ней? Тогда кому-нибудь из нас ведь нельзя бы было жениться. И это
было бы отлично. Тогда бы я вот что сделал. Я бы сейчас заметил это, ничего бы
не сказал, пришел бы к Дмитрию и сказал бы: «Напрасно, мой друг, мы стали бы
скрываться друг от друга: ты знаешь, что любовь к твоей сестре кончится только
с моей жизнию; но я все знаю, ты лишил меня лучшей надежды, ты сделал меня
несчастным; но знаешь, как Николай Иртеньев отплачивает за несчастие всей своей
жизни? Вот тебе моя сестра», – и подал бы ему руку Любочки. Он бы сказал:
«Нет, ни за что!..», а я сказал бы: «Князь Нехлюдов! напрасно вы хотите быть
великодушнее Николая Иртеньева. Нет в мире человека великодушнее его». Поклонился
бы и вышел. Дмитрий и Любочка в слезах выбежали бы за мною и умоляли бы, чтобы
я принял их жертву. И я бы мог согласиться и мог бы быть очень, очень счастлив,
ежели бы только я был влюблен в Вареньку…» Мечты эти были так приятны, что мне
очень хотелось сообщить их моему другу, но, несмотря на наш обет взаимной
откровенности, я чувствовал почему-то, что нет физической возможности сказать
этого.
Дмитрий
вернулся от Любовь Сергеевны с каплями на зубу, которые она дала ему, еще более
страдающий и, вследствие этого, еще более мрачный. Постель мне была еще не
постлана, и мальчик, слуга Дмитрия, пришел спросить его, где я буду спать.
– Убирайся
к черту! – крикнул Дмитрий, топнув ногой. – Васька! Васька!
Васька! – закричал он, только что мальчик вышел, с каждым разом возвышая
голос. – Васька! стели мне на полу.
– Нет,
лучше я лягу на полу, – сказал я.
– Ну,
все равно, стели где-нибудь, – тем же сердитым тоном продолжал
Дмитрий. – Васька! что ж ты не стелешь?
Но
Васька, видимо, не понимал, чего от него требовали, и стоял не двигаясь.
– Ну,
что ж ты? стели, стели! Васька! Васька! – закричал Дмитрий, входя вдруг в
какое-то бешенство.
Но
Васька, все еще не понимая и оробев, не шевелился.
– Так
ты поклялся меня погуб… взбесить?
И
Дмитрий, вскочив со стула и подбежав к мальчику, из всех сил несколько раз
ударил по голове кулаком Ваську, который стремглав убежал из комнаты.
Остановившись у двери, Дмитрий оглянулся на меня, и выражение бешенства и
жестокости, которое за секунду было на его лице, заменилось таким кротким,
пристыженным и любящим детским выражением, что мне стало жалко его, и, как ни
хотелось отвернуться, я не решился этого сделать. Он ничего не сказал мне, но
долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая на меня с тем же просящим прощения
выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее, снял сюртук,
тщательно сложил его, подошел к углу, где висел образ, сложил на груди свои
большие белые руки и стал молиться. Он молился так долго, что Васька успел
принести тюфяк и постлать на полу, что я ему объяснил шепотом. Я разделся и лег
на постланную на полу постель, а Дмитрий еще все продолжал молиться. Глядя на
немного сутуловатую спину Дмитрия и его подошвы, которые как-то покорно
выставлялись передо мной, когда он клал земные поклоны, я еще сильнее любил Дмитрия,
чем прежде, и думал все о том: «Сказать или не сказать ему то, что я мечтал об
наших сестрах?» Окончив молитву, Дмитрий лег ко мне на постель и, облокотись на
руку, долго, молча, ласковым и пристыженным взглядом смотрел на меня. Ему, видимо,
было тяжело это, но он как будто наказывал себя. Я улыбнулся, глядя на него. Он
улыбнулся тоже.
– А
отчего ж ты мне не скажешь, – сказал он, – что я гадко поступил? ведь
ты об этом сейчас думал?
– Да, –
отвечал я, хотя и думал о другом, но мне показалось, что действительно я об
этом думал, – да, это очень нехорошо, я даже и не ожидал от тебя
этого, – сказал я, чувствуя в эту минуту особенное удовольствие в том, что
я говорил ему ты. – Ну, что зубы твои? – прибавил я.
– Прошли.
Ах, Николенька, мой друг! – заговорил Дмитрий так ласково, что слезы, казалось,
стояли в его блестящих глазах, – я знаю и чувствую, как я дурен, и бог
видит, как я желаю и прошу его, чтоб он сделал меня лучше; но что ж мне делать,
ежели у меня такой несчастный, отвратительный характер? что же мне делать? Я
стараюсь удерживаться, исправляться, но ведь это невозможно вдруг и невозможно
одному. Надо, чтобы кто-нибудь поддерживал, помогал мне. Вот Любовь Сергеевна –
она понимает меня и много помогла мне в этом. Я знаю по своим запискам, что я в
продолжение года уж много исправился. Ах, Николенька, душа моя! – продолжал
он с особенной непривычной нежностью и уж более спокойным тоном после этого
признания, – как это много значит влияние такой женщины, как она! Боже
мой, как может быть хорошо, когда я буду самостоятелен с таким другом, как она!
Я с ней совершенно другой человек.
И
вслед за этим Дмитрий начал развивать мне свои планы женитьбы, деревенской
жизни и постоянной работы над самим собою.
– Я
буду жить в деревне, ты приедешь ко мне, может быть, и ты будешь женат на Сонечке, –
говорил он, – дети наши будут играть. Ведь все это кажется смешно и глупо,
а может ведь случиться.
– Еще
бы! и очень может, – сказал я, улыбаясь и думая в это время о том, что
было бы еще лучше, ежели бы я женился на его сестре.
– Знаешь,
что я тебе скажу? – сказал он мне, помолчав немного, – ведь ты только
воображаешь, что ты влюблен в Сонечку, а, как я вижу, – это пустяки, и ты
еще не знаешь, что такое настоящее чувство.
Я
не возражал, потому что почти соглашался с ним. Мы помолчали немного.
– Ты
заметил, верно, что я нынче опять был в гадком духе и нехорошо спорил с Варей.
Мне потом ужасно неприятно было, особенно потому, что это было при тебе. Хоть
она о многом думает не так, как следует, но она славная девочка, очень хорошая,
вот ты ее покороче узнаешь.
Его
переход в разговоре от того, что я не влюблен, к похвалам своей сестре
чрезвычайно обрадовал меня и заставил покраснеть, но я все-таки ничего не
сказал ему о его сестре, и мы продолжали говорить о другом.
Так
мы проболтали до вторых петухов, и бледная заря уже глядела в окно, когда
Дмитрий перешел на свою постель и потушил свечку.
– Ну,
теперь спать, – сказал он.
– Да, –
отвечал я, – только одно слово.
– Ну.
– Отлично
жить на свете? – сказал я.
– Отлично
жить на свете, – отвечал он таким голосом, что я в темноте, казалось,
видел выражение его веселых, ласкающихся глаз и детской улыбки.
|