Увеличить |
Глава
XXXIX
Кутеж
Несмотря
на то, что под влиянием Дмитрия я еще не предавался обыкновенным студенческим
удовольствиям, называемым кутежами, мне случилось уже в эту зиму раз
участвовать в таком увеселении, и я вынес из него не совсем приятное чувство.
Вот как это было. В начале года, раз на лекции барон З., высокий белокурый
молодой человек, с весьма серьезным выражением правильного лица, пригласил всех
нас к себе на товарищеский вечер. Всех нас – значит, всех товарищей более или
менее comme il faut нашего курса, в числе которых, разумеется, не были ни Грап,
ни Семенов, ни Оперов, ни все эти плохонькие господа. Володя презрительно
улыбнулся, узнав, что я еду на кутёж первокурсников; но я ожидал
необыкновенного и большого удовольствия от этого еще совершенно неизвестного
мне препровождения времени и пунктуально в назначенное время, в восемь часов,
был у барона З.
Барон
З., в расстегнутом сюртуке и белом жилете, принимал гостей в освещенной зале и
гостиной небольшого домика, в котором жили его родители, уступившие ему на
вечер этого торжества парадные комнаты. В коридоре виднелись платья и головы
любопытных горничных, и в буфете мелькнуло раз платье дамы, которую я принял за
самую баронессу. Гостей было человек двадцать, и все были студенты, исключая г.
Фроста, приехавшего вместо с Ивиным, и одного румяного высокого штатского
господина, распоряжавшегося пиршеством и которого со всеми знакомили как
родственника барона и бывшего студента Дерптского университета. Слишком яркое освещение
и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали так
охладительно на все это молодое общество, что все невольно держались по
стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента, который, уже
расстегнув жилет, казалось, находился в одно и то же время в каждой комнате и в
каждом угле каждой комнаты и наполнял, казалось, всю комнату своим звучным,
приятным, неумолкающим тенором. Товарищи же больше молчали или скромно
разговаривали о профессорах, науках, экзаменам, вообще серьезных и неинтересных
предметах. Все без исключения поглядывали на дверь буфета и, хотя старались
скрывать это, имели выражение, говорившее: «Что ж, пора бы и начинать». Я тоже
чувствовал, что пора бы начинать, и ожидал начала с нетерпеливою
радостью.
После
чая, которым лакеи обнесли гостей, дерптский студент спросил у Фроста
по-русски:
– Умеешь
делать жженку, Фрост?
– О
ja![107]
– отвечал Фрост, потрясая икрами, но дерптский студент снова по-русски сказал
ему:
– Так
ты возьмись за это дело (они были на «ты», как товарищи по Дерптскому университету), –
и Фрост, делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить
из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая
суповая чаша с стоящей на пей десятифунтовой головкой сахару посредством трех
перекрещенных студенческих шпаг. Барон З. в это время беспрестанно подходил ко
всем гостям, которые собрались в гостиной, глядя на суповую чашу, и с неизменно
серьезным лицом говорил всем почти одно и то же: «Давайте, господа, выпьемте
все по-студенчески круговую, брудершафт, а то у нас совсем нет товарищества в
нашем курсе. Да расстегнитесь же или совсем снимите, вот как он». Действительно,
дерптский студент, сняв сюртук и засучив белые рукава рубашки выше белых локтей
и решительно расставив ноги, уже поджигал ром в суповой чаше.
– Господа!
тушите свечи, – закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко,
как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все
безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все
чувствовали, что наступила торжественная минута.
– Löschen
Sie die Lichter aus, Frost![108]
– снова прокричал дерптский студент уже по-немецки, должно быть, слишком
разгорячившись. Фрост и мы все принялись тушить свечи. В комнате стало темно,
одни белые рукава и руки, поддерживавшие голову сахару на шпагах, освещались
голубоватым пламенем. Громкий тенор дерптского студента уже не был одиноким,
потому что во всех углах комнаты заговорило и засмеялось. Многие сняли сюртуки
(особенно те, у которых были тонкие и совершенно свежие рубашки), я сделал то
же и понял, что началось. Хотя веселого еще ничего не было, я был твердо
уверен, что все-таки будет отлично, когда мы все выпьем по стакану
готовившегося напитка.
Напиток
поспел. Дерптский студент, сильно закапав стол, разлил жженку по стаканам и закричал:
«Ну, теперь, господа, давайте». Когда мы каждый взяли в руку по полному липкому
стакану, дерптский студент и Фрост запели немецкую песню, в которой часто
повторялось восклицание Юхе! Мы все нескладно запели за ними, стали
чокаться, кричать что-то, хвалить жженку и друг с другом через руку и просто
пить сладкую и крепкую жидкость. Теперь уж нечего было дожидаться, кутеж был во
всем разгаре. Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у
меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но
все-таки не только не казалось весело, но я даже был уверен, что и мне и всем
было скучно и что я и все только почему-то считали необходимым притворяться,
что им очень весело. Не притворялся, может быть, только дерптский студент; он
все более и более становился румяным и вездесущим, всем подливал пустые стаканы
и все больше и больше заливал стол, который весь сделался сладким и липким. Не
помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно
любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал
в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и
хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства
неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в
этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же
минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая
движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о
том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу,
цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что
этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили
что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и
что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась
покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался
слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого
вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто
бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал
быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают,
притворяясь в том же. Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и
мне, но, полагая, что такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал
себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего
веселья; притом же – странно сказать – я себя считал обязанным к притворству по
одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти
рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что всего составляло семьдесят
рублей, кроме ужина. Я так был убежден в этом, что на другой день на лекции
меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З., не
только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про
вечер так, чтобы другие студенты могли слышать. Они говорили, что был отличнейший
кутеж, что дерптские – молодцы на эти дела, и что там было выпито на двадцать человек
сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами. Я не мог
понять, для чего они не только рассказывали, но и лгали на себя.
|