Глава
VI
Маша
Но
ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи, не была так
поразительна для самого меня, как та, вследствие которой в одной из наших
горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть женщину, от
которой могли зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие.
С
тех пор как помню себя, помню я и Машу в нашем доме, и никогда, до случая,
переменившего совершенно мой взгляд на нее, и про который я расскажу
сейчас, – я не обращал на нее ни малейшего внимания. Маше было лет
двадцать пять, когда мне было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь
описывать ее, боюсь, чтобы воображение снова не представило мне обворожительный
и обманчивый образ, составившийся в нем во время моей страсти. Чтобы не ошибиться,
скажу только, что она была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина;
а мне было четырнадцать лет.
В
одну из тех минут, когда, с уроком в руке, занимаешься прогулкой по комнате,
стараясь ступать только по одним щелям половиц, или пением какого-нибудь
несообразного мотива, или размазыванием чернил по краю стола, или повторением
без всякой мысли какого-нибудь изречения – одним словом, в одну из тех минут,
когда ум отказывается от работы и воображение, взяв верх, ищет впечатлений, я
вышел из классной и без всякой цели спустился к площадке.
Кто-то
в башмаках шел вверх по другому повороту лестницы. Разумеется, мне захотелось
знать, кто это, но вдруг шум шагов замолк, и я услышал голос Маши: «Ну вас, что
вы балуетесь, а как Мария Ивановна придет – разве хорошо будет?»
«Не
придет», – шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим что-то
зашевелилось, как будто Володя хотел удержать ее.
«Ну,
куда руки суете? Бесстыдник!» – и Маша, с сдернутой набок косынкой, из-под которой
виднелась белая, полная шея, пробежала мимо меня.
Не
могу выразить, до какой степени меня изумило это открытие, однако чувство
изумления скоро уступило место сочувствию поступку Володи: меня уже не удивлял
самый его поступок, но то, каким образом он постиг, что приятно так поступать.
И мне невольно захотелось подражать ему.
Я
по целым часам проводил иногда на площадке, без всякой мысли, с напряженным вниманием
прислушиваясь к малейшим движениям, происходившим на верху; но никогда не мог
принудить себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось больше
всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с тяжелым чувством зависти и
ревности слушал возню, которая поднималась в девичьей, и мне приходило в
голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как
Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим широким носом и
торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно? Иногда я
слышал, как Маша говорила Володе: «Вот наказанье! что же вы в самом деле
пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакой… отчего Николай Петрович никогда не
ходит сюда и не дурачится…» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту
минуту под лестницею и всё на свете готов отдать, чтобы только быть на месте
шалуна Володи.
Я
был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей
уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на
направление человека, как наружность его, и не столько самая наружность,
сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности ее.
Я
был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему положению, утешался, как
лисица, уверяя себя, что виноград еще зелен, то есть старался презирать все
удовольствия, доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах
пользовался Володя и которым я от души завидовал, и напрягал все силы своего
ума и воображения, чтобы находить наслаждения в гордом одиночестве.
|