Увеличить |
Глава
X
Экзамен истории
Шестнадцатого
апреля я в первый раз под покровительством St.-Jérôme’a вошел в большую
университетскую залу. Мы приехали с ним в нашем довольно щегольском фаэтоне. Я
был во фраке в первый раз в моей жизни, и все платье, даже белье, чулки, было
на мне самое новое и лучшее. Когда швейцар снял с меня внизу шинель и я
предстал пред ним во всей красоте своей одежды, мне даже стало несколько совестно
за то, что я так ослепителен. Однако, едва только я вступил в светлую паркетную
залу, наполненную народом, и увидел сотни молодых людей в гимназических
мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно взглянули на меня, и в
дальнем конце важных профессоров, свободно ходивших около столов и сидевших в
больших креслах, как я в ту же минуту разочаровался в надежде обратить на себя
общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях как бы
сожаление в том, что я против моей воли имею вид такой благородный и
значительный, заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния. Я
даже впал в другую крайность и обрадовался весьма, увидав на ближайшей лавке
одного чрезвычайно дурно, нечистоплотно одетого господина, еще не старого, но
почти совсем седого, который, в отдалении от других, сидел на задней лавке. Я
тотчас же подсел к нему и стал рассматривать экзаменующихся и делать о них свои
заключения. Много тут было разнообразных фигур и лиц, но все они, по моим
тогдашним понятиям, легко распределялись на три рода.
Были
такие же, как я, явившиеся на экзамен с гувернерами или родителями, и в числе
их меньшой Ивин с знакомым мне Фростом и Иленька Гран с своим старым отцом. Все
таковые были с пушистыми подбородками, имели выпущенное белье и сидели смирно,
не раскрывая книг и тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью
смотрели на профессоров и экзаменные столы. Второго рода экзаменующиеся были
молодые люди в гимназических мундирах, из которых многие уже брили бороды. Эти
были большей частью знакомы между собой, говорили громко, по имени и отчеству
называли профессоров, тут же готовили вопросы, передавали друг другу тетради,
шагали через скамейки, из сеней приносили пирожки и бутерброды, которые тут же
съедали, только немного наклонив голову на уровень лавки. И, наконец, третьего
рода экзаменующиеся, которых, впрочем, было немного, были совсем старые, во
фраках, но большей частью в сюртуках, и без видимого белья. Эти держали себя
весьма серьезно, сидели уединенно и имели вид очень мрачный. Тот, который
утешил меня тем, что наверно был одет хуже меня, принадлежал к этому последнему
роду. Он, облокотившись на обе руки, сквозь пальцы которых торчали
всклокоченные полуседые волосы, читал в книге и, только на мгновенье взглянув
на меня не совсем доброжелательно своими блестящими глазами, мрачно нахмурился
и еще выставил в мою сторону глянцевитый локоть, чтоб я не мог подвинуться к
нему ближе. Гимназисты, напротив, были слишком общительны, и я их немножно
боялся. Один, сунув мне в руку книгу, сказал: «Передайте вон ему»; другой,
проходя мимо меня, сказал: «Пустите-ка, батюшка»; третий, перелезая через
лавку, уперся на мое плечо, как на скамейку. Все это мне было дико и неприятно;
я считал себя гораздо выше этих гимназистов и полагал, что они не должны были
позволять себе со мною такой фамильярности. Наконец начали вызывать фамилии;
гимназисты выходили смело и отвечали большей частью хорошо, возвращались
весело; наша братья робела гораздо более, да и, как кажется, отвечала хуже. Из
старых некоторые отвечали превосходно, другие очень плохо. Когда вызвали
Семенова, то мой сосед с седыми волосами и блестящими глазами, грубо толкнув
меня, перелез через мои ноги и пошел к столу. Как было заметно по виду
профессоров, он отвечал отлично и смело. Возвратившись к своему месту, он, не
узнавая о том, сколько ему поставили, спокойно взял свои тетрадки и вышел. Уж
несколько раз я содрогался при звуке голоса, вызывающего фамилии, но еще до
меня не доходила очередь по алфавитному списку, хотя уже вызывали фамилии,
начинающиеся с К. «Иконин и Теньев», – вдруг прокричал кто-то из
профессорского угла. Мороз пробежал у меня по спине и в волосах.
– Кого
звали? Кто Бартеньев? – заговорили вокруг меня.
– Иконин,
иди, тебя зовут; да кто же Бартеньев, Морденьев? я не знаю, признавайся, –
говорил высокий румяный гимназист, стоявший за мной.
– Вам, –
сказал St.-Jérôme.
– Моя
фамилия Иртеньев, – сказал я румяному гимназисту. – Разве Иртеньева
звали?
– Ну,
да; что ж вы нейдете?.. Вишь, какой франт! – прибавил он не громко, но
так, что я слышал его слова, выходя из-за скамейки. Впереди меня шел Иконин,
высокий молодой человек лет двадцати пяти, принадлежавший к третьему роду,
старых. На нем был оливковый узенький фрак, атласный синий галстук, на котором
лежали сзади длинные белокурые волосы, тщательно причесанные à la мужик. Я
заметил его наружность еще на лавках. Он был недурен собою, разговорчив; и меня
особенно поразили в нем странные рыжие волоса, которые он отпустил себе на
горле, и еще более странная привычка, которую он имел, – беспрестанно
расстегивать жилет и чесать себе грудь под рубашкой.
Три
профессора сидели за тем столом, к которому я подошел вместе с Икониным; ни
один из них не ответил на наш поклон. Молодой профессор тасовал билеты, как
колоду карт, другой профессор, с звездой на фраке, смотрел на гимназиста,
говорившего что-то очень скоро про Карла Великого, к каждому слову прибавляя
«наконец», и третий, старичок в очках, опустив голову, посмотрел на нас через
очки и указал на билеты. Я чувствовал, что взгляд его был совокупно обращен на
меня и Иконина и что в нас не понравилось ему что-то (может быть, рыжие волосы
Иконина), потому что он сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе,
нетерпеливый жест головой, чтоб мы скорее брали билеты. Мне было досадно и
оскорбительно, во-первых, то, что никто не ответил на наш поклон, а во-вторых,
то, что меня, видимо, соединяли с Икониным в одно понятие экзаменующихся
и уже предубеждены против меня за рыжие волосы Иконина. Я взял билет без
робости и готовился отвечать; но профессор указал глазами на Иконина. Я прочел
свой билет: он был мне знаком, и я, спокойно ожидая своей очереди, наблюдал то,
что происходило передо мной. Иконин нисколько не оробел и даже слишком смело,
как-то всем боком двинулся, чтоб взять билет, встряхнул волосами и бойко прочел
то, что было написано на билете.
Он
открыл было рот, как мне казалось, чтобы начать отвечать, как вдруг профессор
со звездой, с похвалой отпустив гимназиста, посмотрел на него. Иконин как будто
что-то вспомнил и остановился. Общее молчание продолжалось минуты две.
– Ну, –
сказал профессор в очках.
Иконин
открыл рот и снова замолчал.
– Ведь
не вы одни; извольте отвечать или нет? – сказал молодой профессор, но
Иконин даже не взглянут на него. Он пристально смотрел в билет и не произнес ни
одного слова. Профессор в очках смотрел на него и сквозь очки, и через очки, и
без очков, потому что успел в это время снять их, тщательно протереть стекла и
снова надеть. Иконин не произнес ни одного слова. Вдруг улыбка блеснула на его
лице, он встряхнул волосами, опять всем боком развернувшись к столу, положил
билет, взглянул на всех профессоров поочередно, потом на меня, повернулся и
бодрым шагом, размахивая руками, вернулся к лавкам. Профессора переглянулись
между собой.
– Хорош
голубчик! – сказал молодой профессор, – своекоштный!
Я
подвинулся ближе к столу, но профессора продолжали почти шепотом говорить между
собой, как будто никто из них и не подозревал моего присутствия. Я был тогда
твердо убежден, что всех трех профессоров чрезвычайно занимал вопрос о том,
выдержу ли я экзамен и хорошо ли я его выдержу, но что они так только, для
важности, притворялись, что это им совершенно все равно и что они будто бы меня
не замечают.
Когда
профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос,
то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так
лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло
легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично,
то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать
почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя,
предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал:
«Хорошо-с», – и отметил что-то в журнале. Возвратившись к лавкам, я тотчас
же узнал от гимназистов, которые, бог их знает как, все узнавали, что мне было
поставлено пять.
|