 Увеличить |
Глава
XXIII
После мазурки
За
ужином молодой человек, танцевавший в первой паре, сел за наш, детский, стол и
обращал на меня особенное внимание, что немало польстило бы моему самолюбию,
если бы я мог, после случившегося со мной несчастия, чувствовать что-нибудь. Но
молодой человек, как кажется, хотел во что бы то ни стало развеселить меня: он
заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как только никто из больших не
смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно
заставлял выпивать. К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть
бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и когда молодой человек
настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его выпить залпом, я
почувствовал приятную теплоту по всему телу, особенную приязнь к моему веселому
покровителю и чему-то очень расхохотался.
Вдруг
раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с
молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел к большим, а я, не смея
следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила
Валахина с дочерью.
– Еще
полчасика, – убедительно говорила Сонечка.
– Право,
нельзя, мой ангел.
– Ну
для меня, пожалуйста, – говорила она, ласкаясь.
– Ну
разве тебе весело будет, если я завтра буду больна? – сказала г-жа
Валахина и имела неосторожность улыбнуться.
– А,
позволила! останемся? – заговорила Сонечка, прыгая от радости.
– Что
с тобой делать? Иди же, танцуй… вот тебе и кавалер, – сказала она,
указывая на меня.
Сонечка
подала мне руку, и мы побежали в залу.
Выпитое
вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня совершенно забыть
несчастное приключение мазурки. Я выделывал ногами самые забавные штуки: то,
подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на
месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от души и
нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей. Сонечка
тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись
рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно
поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень
трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка,
чтобы показать свою ловкость.
Проходя
через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в зеркало: лицо было в поту, волосы
растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица было
такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.
«Если
бы я был всегда такой, как теперь, – подумал я, – я бы еще мог
понравиться».
Но
когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем было, кроме того
выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое понравилось мне в моем,
столько изящной и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя, я
понял, как глупо мне надеяться обратить на себя внимание такого
чудесного создания.
Я
не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была
преисполнена счастьем. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу
отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь,
кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо.
Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось
плакать.
Когда
мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него
и подумал: «Что бы это было за счастие, если бы можно было весь век прожить с
ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
– Не
правда ли, что нынче очень весело? – сказал я тихим, дрожащим голосом и
прибавил шагу, испугавшись не столько того, что сказал, сколько того, что
намерен был сказать.
– Да…
очень! – отвечала она, обратив ко мне головку, с таким откровенно-добрым
выражением, что я перестал бояться.
– Особенно
после ужина… Но если бы вы знали, как мне жалко (я хотел сказать грустно, но не
посмел), что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.
– Отчего
ж не увидимся? – сказала она, пристально всматриваясь в кончики своих
башмачков и проводя пальчиком по решетчатым ширмам, мимо которых мы
проходили, – каждый вторник и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы
разве не ходите гулять?
– Непременно
будем проситься во вторник, и если меня не пустят, я один убегу – без шапки. Я
дорогу знаю.
– Знаете
что? – сказала вдруг Сонечка, – я с одними мальчиками, которые к нам
ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? –
прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в глаза.
В
это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть гросфатера.
– Давай…те, –
сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.
– Давай
ты, а не давайте, – поправила Сонечка и засмеялась.
Гросфатер
кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с ты, хотя не переставал придумывать
такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня
недоставало на это смелости. «Хочешь?», «давай ты» звучало в моих ушах и
производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки.
Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и
висков, которых я не видал еще; видел, я, как укутали ее в зеленую шаль, так
плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не
сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то
непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею
матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Володя,
Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали
ее глазами. Кому в особенности кивнула она головкой, я не знаю, но в ту минуту
я твердо был убежден, что это сделано было для меня.
Прощаясь
с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал
ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть
надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно
равнодушным.
Я
в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого
чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности
на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх
того, в одно и то же время разлюбить и полюбить – значит полюбить вдвое
сильнее, чем прежде.
|
