Увеличить |
Глава
XX
Собираются гости
Судя
по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по яркому освещению, придававшему
какой-то новый, праздничный вид всем уже мне давно знакомым предметам в
гостиной и зале, и в особенности судя по тому, что недаром же прислал князь
Иван Иваныч свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к вечеру.
При
шуме каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну, приставлял ладони к
вискам и стеклу и с нетерпеливым любопытством смотрел на улицу. Из мрака,
который сперва скрывал все предметы в окне, показывались понемногу: напротив –
давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось – большой дом с двумя внизу
освещенными окнами, посредине улицы – какой-нибудь ванька с двумя
седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу
подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались
приехать рано, бегу встречать их в переднюю. Вместо Ивиных за ливрейной рукой,
отворившей дверь, показались две особы женского пола: одна – большая, в синем
салопе с собольим воротником, другая – маленькая, вся закутанная в зеленую
шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках. Не
обращая на мое присутствие в передней никакого внимания, хотя я счел долгом при
появлении этих особ поклониться им, маленькая молча подошла к большой и остановилась
перед нею. Большая размотала платок, закрывавший всю голову маленькой, расстегнула
на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с
нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя
девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и
крошечных черных башмачках. На беленькой шейке была черная бархатная ленточка;
головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее
прекрасному личику, а сзади – к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу,
я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки
«Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.
Поразительной
чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз,
которые составляли странный, но приятный контраст с крошечным ротиком. Губки
были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было
такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем
обворожительнее.
Стараясь
быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и
вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что
приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился,
расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой
мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство
с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Бабушка,
казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила
на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в
ее лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!»[33]
Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел,
глядя на нее.
– Надеюсь,
ты не будешь скучать у меня, мой дружок, – сказала бабушка, приподняв ее личико
за подбородок, – прошу же веселиться и танцевать как можно дольше. Вот уж
и есть одна дама и два кавалера, – прибавила она, обращаясь к г-же
Валахиной и дотрагиваясь до меня рукою.
Это
сближение было мне так приятно, что заставило покраснеть еще раз.
Чувствуя,
что застенчивость моя увеличивается, и услыхав шум еще подъехавшего экипажа, я
почел нужным удалиться. В передней нашел я княгиню Корнакову с сыном и
невероятным количеством дочерей. Дочери все были на одно лицо – похожи на
княгиню и дурны; поэтому ни одна не останавливала внимания. Снимая салопы и
хвосты, они все вдруг говорили тоненькими голосками, суетились и смеялись
чему-то – должно быть, тому, что их было так много. Этьен был мальчик лет
пятнадцати, высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу
глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел голос неприятный
и неровный, но казался очень довольным собою и был точно таким, каким мог быть,
по моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.
Мы
довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова, внимательно
всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется, хотели поцеловаться, но,
посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер
его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать разговор, я спросил, не тесно
ли им было в карете.
– Не
знаю, – отвечал он мне небрежно, – я ведь никогда не езжу в карете,
потому что, как только я сяду, меня сейчас начинает тошнить, и маменька это
знает.
Когда
мы едем куда-нибудь вечером, я всегда сажусь на козлы – гораздо веселей – все
видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете,
иногда, – прибавил он с выразительным жестом, – прекрасно!
– Ваше
сиятельство, – сказал лакей, – входя в переднюю, – Филипп
спрашивает: куда вы кнут изволили деть?
– Как
куда дел? да я ему отдал.
– Он
говорит, что не отдавали.
– Ну,
так на фонарь повесил.
– Филипп
говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите лучше, что взяли да потеряли, а Филипп
будет из своих денежек отвечать за ваше баловство, – продолжал, все более
и более воодушевляясь, раздосадованный лакей.
Лакей,
который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону
Филиппа и был намерен во что бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному
чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но
присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением
посматривая на старого слугу.
– Ну,
потерял так потерял, – сказал Этьен, уклоняясь от дальнейших
объяснений, – что стоит ему кнут, так я и заплачу. Вот уморительно! –
прибавил он, подходя ко мне и увлекая меня в гостиную.
– Нет,
позвольте, барин, чем-то вы заплатите? знаю я, как вы платите: Марье Васильевне
вот уж вы восьмой месяц двугривенный все платите, мне тоже уж, кажется, второй
год, Петрушке…
– Замолчишь
ли ты! – крикнул молодой князь, побледнев от злости. – Вот я все это
скажу.
– Все
скажу, все скажу! – проговорил лакей. – Нехорошо, ваше
сиятельство! – прибавил он особенно выразительно в то время, как мы
входили в залу, и пошел с салопами к ларю.
– Вот
так, так! – послышался за нами чей-то одобрительный голос в передней.
Бабушка
имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в известных случаях множественные
и единственные местоимения второго лица, высказывать свое мнение о людях. Хотя
она употребляла вы и ты наоборот общепринятому обычаю, в ее устах
эти оттенки принимали совсем другое значение. Когда молодой князь подошел к
ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него
с выражением такого пренебрежения, что, если бы я был на его месте, я растерялся
бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он
не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее
особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я
разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла
видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать,
по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и
оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с
которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не
находил больше никакого удовольствия в разговоре.
Гостиная
и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и всегда бывает на детских
вечерах, было несколько больших детей, которые не хотели пропустить случая
повеселиться и потанцевать, как будто для того только, чтобы сделать
удовольствие хозяйке дома.
Когда
приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я обыкновенно испытывал при
встрече с Сережей, я почувствовал какую-то странную досаду на него за то, что
он увидит Сонечку и покажется ей.
|