Глава
IV
В москве
С
приездом в Москву перемена моего взгляда на предметы, лица и свое отношение к
ним стала еще ощутительнее.
При
первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое, морщинистое лицо и
потухшие глаза, чувство подобострастного уважения и страха, которые я к ней:
испытывал, заменились состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки,
зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой дочери, даже
чувством любви заменилось во мне сострадание. Мне было неловко видеть ее печаль
при свидании с нами; я сознавал, что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы
ей дороги только как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми
она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она умерла, я не увижу
ее больше!
Папа,
который в Москве почти совсем не занимался нами и с вечно озабоченным лицом только
к обеду приходил к нам, в черном сюртуке или фраке, – вместе с своими
большими выпущенными воротничками рубашки, халатом, старостами, приказчиками,
прогулками на гумно и охотой, много потерял в моих глазах. Карл Иваныч,
которого бабушка называла дядькой и который вдруг, бог знает зачем,
вздумал заменить свою почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным
пробором почти посередине головы, показался мне так странен и смешон, что я
удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.
Между
девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая преграда; у них и у нас были
уже свои секреты; как будто они гордились перед нами своими юбками, которые
становились длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в первое
воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с такими лентами на голове,
что уж сейчас видно было, что мы не в деревне и теперь все пойдет иначе.
Глава
V
Старший брат
Я
был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы росли, учились и
играли всегда вместе. Между нами не делали различия старшего и младшего; но
именно около того времени, о котором я говорю, я начал понимать, что Володя не
товарищ мне по годам, наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что
Володя сам сознает свое первенство и гордится им. Такое убеждение, может быть,
и ложное, внушало мне самолюбие, страдавшее при каждом столкновении с ним. Он
во всем стоял выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать себя,
и все это отдаляло меня от него и заставляло испытывать непонятные для меня моральные
страдания. Ежели бы, когда Володе в первый раз сделали голландские рубашки со
складками, я сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен, что
мне стало бы легче и не казалось бы всякий раз, когда он оправлял воротнички,
что он делает это для того только, чтобы оскорбить меня.
Меня
мучило больше всего то, что Володя, как мне иногда казалось, понимал меня, но
старался скрывать это.
Кто
не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной
улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями,
друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не
во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха –
быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно
встречаются ваши глаза!
Но,
может быть, меня обманывала в этом отношении моя излишняя восприимчивость и
склонность к анализу; может быть, Володя совсем и не чувствовал того же, что я.
Он был пылок, откровенен и непостоянен в своих увлечениях. Увлекаясь самыми
разнородными предметами, он предавался им всей душой.
То
вдруг на него находила страсть к картинкам: он сам принимался рисовать, покупал
на все свои деньги, выпрашивал у рисовального учителя, у папа, у бабушки; то
страсть к вещам, которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то
страсть к романам, которые он доставал потихоньку и читал по целым дням и
ночам… Я невольно увлекался его страстями; но был слишком горд, чтобы идти по
его следам, и слишком молод и несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу. Но
ничему я не завидовал столько, как счастливому, благородно откровенному
характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах, случавшихся между
нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо, но не мог подражать ему.
Однажды,
во время сильнейшего пыла его страсти к вещам, я подошел к его столу и разбил
нечаянно пустой разноцветный флакончик.
– Кто
тебя просил трогать мои вещи? – сказал вошедший в комнату Володя, заметив
расстройство, произведенное мною в симметрии разнообразных украшений его
столика. – А где флакончик? непременно ты…
– Нечаянно
уронил; он и разбился, что ж за беда?
– Сделай
милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам, – сказал он,
составляя куски разбитого флакончика и с сокрушением глядя на них.
– Пожалуйста,
не командуй, – отвечал я. – Разбил так разбил; что ж тут говорить!
И
я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться.
– Да,
тебе ничего, а мне чего, – продолжал Володя, делая жест подергивания
плечом, который он наследовал от папа, – разбил, да еще и смеется, этакой
несносный мальчишка!
– Я
мальчишка; а ты большой, да глупый.
– Не
намерен с тобой браниться, – сказал Володя, слегка отталкивая меня, –
убирайся.
– Не
толкайся!
– Убирайся!
– Я
тебе говорю, не толкайся!
Володя
взял меня за руку и хотел оттащить от стола; но я уже был раздражен до
последней степени: схватил стол за ножку и опрокинул его. «Так вот же тебе!» –
и все фарфоровые и хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол.
– Отвратительный
мальчишка!.. – закричал Володя, стараясь поддержать падающие вещи.
«Ну,
теперь все кончено между нами, – думал я, выходя из комнаты, – мы
навек поссорились».
До
вечера мы не говорили друге другом; я чувствовал себя виноватым, боялся
взглянуть на него и целый день не мог ничем заняться; Володя, напротив, учился
хорошо и, как всегда, после обеда разговаривал и смеялся с девочками.
Как
только учитель кончал класс, я выходил из комнаты: мне страшно, неловко и
совестно было оставаться одному с братом. После вечернего класса истории я взял
тетради и направился к двери. Проходя мимо Володи, несмотря на то, что мне
хотелось подойти и помириться с ним, я надулся и старался сделать сердитое
лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть заметной добродушно
насмешливой улыбкой смело посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и я понял,
что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то
непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.
– Николенька! –
сказал он мне самым простым, нисколько не патетическим голосом, – полно
сердиться. Извини меня, ежели я тебя обидел.
И
он подал мне руку.
Как
будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить меня в груди и
захватывать дыхание; но это продолжалось только одну секунду: на глазах
показались слезы, и мне стало легче.
– Прости…
ме…ня, Вол…дя! – сказал я, пожимая его руку.
Володя
смотрел на меня, однако так, как будто никак не понимал, отчего у меня слезы на
глазах…
|
