Увеличить |
Глава
XVII
Ненависть
Да,
это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только
пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит
наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам
непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,
делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены,
все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к
нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.
Я испытывал это чувство к St.-Jérôme.
St.-Jérôme
жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперь хладнокровно этого человека, я
нахожу, что он был хороший француз, но француз в высшей степени.
Он
был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою
обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные
русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия,
дерзости и невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само
собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчёт телесного
наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на это, он часто угрожал, в
особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter[77] (как-то fouatter) так
отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня доставило бы ему
величайшее удовольствие.
Я
нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее, но одна мысль, что
St.-Jérôme может ударить меня, приводила меня в тяжелое состояние подавленного
отчаяния и злобы.
Случалось,
что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой или помочами;
но я без малейшей досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю
(когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить
меня, я хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с
тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но
St.-Jérôme был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не
чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие.
Карл Иваныч был смешной старик, дядька, которого я любил от души, но
ставил все-таки ниже себя в моем детском понимании общественного положения.
St.-Jérôme,
напротив, был образованный, красивый молодой щеголь, старающийся стать наравне
со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было,
что он считал это хотя необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jérôme,
напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал
нас, что он делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей
пользы. Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы, которые он
говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex’ами, были
для меня невыразимо противны.
Карл
Иваныч, рассердившись, говорил: «кукольная комедия, шалунья мальшик, шампанская
мушка». St.-Jérôme называл нас mauvais sujet, vilain garnement[78] и т. п. названиями,
которые оскорбляли мое самолюбие.
Карл
Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической
боли, происходившей от такого положения; St.-Jérôme, выпрямляя грудь и делая
величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «A genoux, mauvais
sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения.
Наказание состояло в унижении.
Меня
не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я
не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два
дня. Несмотря на то, что с того времени! St.-Jérôme, как казалось, махнул на
меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него
равнодушно. Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось,
что во взгляде моем выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять
выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я
краснел и вовсе отворачивался.
Одним
словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни было отношения.
|