 Увеличить |
Глава
XIII
Я большой
Впрочем,
и эти мысли имели свою прелесть.
Восьмого
мая, вернувшись с последнего экзамена, закона божия, я нашел дома знакомого мне
подмастерье от Розанова, который еще прежде приносил на живую нитку сметанные
мундир и сюртук из глянцевитого черного сукна с отливом и отбивал мелом
лацкана, а теперь принес совсем готовое платье, с блестящими золотыми
пуговицами, завернутыми бумажками.
Надев
это платье и найдя его прекрасным, несмотря на то, что St.-Jérôme уверял, что
спинка сюртука морщила, я сошел вниз с самодовольной улыбкой, которая
совершенно невольно распускалась на моем лице, и пошел к Володе, чувствуя и как
будто не замечая взгляды домашних, которые из передней и из коридора с
жадностью были устремлены на меня. Гаврило, дворецкий, догнал меня в зале,
поздравил с поступлением, передал, по приказанию папа, четыре беленькие бумажки
и сказал, что, тоже по приказанию папа, с нынешнего дня кучер Кузьма, пролетка
и гнедой Красавчик в моем полном распоряжении. Я так обрадовался этому почти
неожиданному счастью, что никак не мог притвориться равнодушным перед Гаврилой
и, несколько растерявшись и задохнувшись, сказал первое, что мне пришло в
голову, – кажется, что «Красавчик отличный рысак». Взглянув на головы,
которые высовывались из дверей передней и коридора, не в силах более
удерживаться, рысью побежал через залу в своем новом сюртуке с блестящими
золотыми пуговицами. В то время как я входил к Володе, за мной послышались голоса
Дубкова и Нехлюдова, которые приехали поздравить меня и предложить ехать
обедать куда-нибудь и пить шампанское в честь моего вступления. Дмитрий сказал
мне, что он, хотя и не любит пить шампанское, нынче поедет с нами, чтобы выпить
со мною на ты; Дубков сказал, что я почему-то похож вообще на
полковника; Володя не поздравил меня и весьма сухо только сказал, что теперь мы
послезавтра можем ехать в деревню. Как будто, хотя он был и рад моему поступлению,
ему немножко неприятно было, что теперь и я такой же большой, как и он.
St.-Jérôme, который тоже пришел к нам, сказал очень напыщенно, что его обязанность
кончена, что он не знает, хорошо ли, дурно ли она исполнена, но что он сделал
все, что мог, и что завтра он переезжает к своему графу. В ответ на все, что
мне говорили, я чувствовал, как против моей воли на лице моем расцветала
сладкая, счастливая, несколько глупо-самодовольная улыбка, и замечал, что
улыбка эта даже сообщалась всем, кто со мной говорил.
И
вот у меня нет гувернера, у меня есть свои дрожки, имя мое напечатано в списке
студентов, у меня шпага на портупее, будочники могут иногда делать мне честь… я
большой, я, кажется, счастлив.
Обедать
мы решили у Яра в пятом часу; но так как Володя поехал к Дубкову, а Дмитрий
тоже по своей привычке исчез куда-то, сказав, что у него есть до обеда одно
дело, то я мог употребить два часа времени, как мне хотелось. Довольно долго я
ходил по всем комнатам и смотрелся во все зеркала то в застегнутом сюртуке, то
совсем в расстегнутом, то в застегнутом на одну верхнюю пуговицу, и все мне
казалось отлично. Потом, как мне ни совестно было показывать слишком большую
радость, я не удержался, пошел в конюшню и каретный сарай, посмотрел
Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам,
поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счастливо
улыбаясь. Однако не прошло и часу времени, как я почувствовал некоторую скуку
или сожаление в том, что никто меня не видит в таком блестящем положении, и мне
захотелось движения и деятельности. Вследствие этого я велел заложить дрожки и
решил, что мне лучше всего съездить на Кузнецкий мост* сделать покупки.
Я
вспомнил, что Володя при вступлении в университет купил себе литографии лошадей
Виктора Адама, табаку и трубки, и мне показалось необходимым сделать то же
самое.
При
обращенных со всех сторон на меня взглядах и при ярком блеске солнца на моих
пуговицах, кокарде шляпы и шпаге я приехал на Кузнецкий мост и остановился
подле магазина картин Дациаро. Оглядываясь на все стороны, я вошел в него. Я не
хотел покупать лошадей В. Адама, для того чтобы меня не могли упрекнуть в
обезьянстве Володе, но, торопясь от стыда в беспокойстве, которое я доставлял
услужливому магазинщику, выбрать поскорее, я взял гуашью сделанную женскую
голову, стоявшую на окне, и заплатил за нее двадцать рублей. Однако, заплатив в
магазине двадцать рублей, мне все-таки казалось совестно, что я обеспокоил двух
красиво одетых магазинщиков такими пустяками, и притом казалось, что они все
еще слишком небрежно на меня смотрят. Желая им дать почувствовать, кто я такой,
я обратил внимание на серебряную штучку, которая лежала под стеклом, и, узнав,
что это был porte-crayon[89],
который стоил восемнадцать рублей, попросил завернуть его в бумажку и, заплатив
деньги и узнав еще, что хорошие чубуки и табак можно найти рядом в табачном
магазине, учтиво поклонясь обоим магазинщикам, вышел на улицу с картиной под
мышкой. В соседнем магазине, на вывеске которого был написан негр, курящий
сигару, я купил, тоже из желания не подражать никому, не Жукова, а султанского
табаку*, стамбулку трубку и два липовых и розовых чубука. Выходя из магазина к
дрожкам, я увидел Семенова, который в штатском сюртуке, опустив голову, скорыми
шагами шел по тротуару. Мне было досадно, что он не узнал меня. Я довольно
громко сказал: «Подавай!» – и, сев на дрожки, догнал Семенова.
– Здравствуйте-с, –
сказал я ему.
– Мое
почтение, – отвечал он, продолжая идти.
– Что
же вы не в мундире? – спросил я.
Семенов
остановился, прищурил глаза и, оскалив свои белые зубы, как будто ему было
больно смотреть на солнце, но собственно затем, чтобы показать свое равнодушие
к моим дрожкам и мундиру, молча посмотрел на меня и пошел дальше.
С
Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и, хотя желал
притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты, не мог
удержаться и начал есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря на то, что мне
было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством посматривал
на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые
только были в кондитерской.
Приехав
домой, я почувствовал маленькую изжогу; но, не обратив на нее никакого внимания,
занялся рассматриванием покупок, из которых картина так мне не понравилась, что
я не только не обделал ее в рамку и не повесил в своей комнате, как Володя, но
даже тщательно спрятал ее за комод, где никто не мог ее видеть. Porte-crayon
дома мне тоже не понравился; я положил его в стол, утешая себя, однако, мыслью,
что это вещь серебряная, капитальная и для студента очень полезная. Курительные
же препараты я тотчас решил пустить в дело и испробовать.
Распечатав
четвертку, тщательно набив стамбулку красно-желтым, мелкой резки, султанским
табаком, я положил на нее горящий трут и, взяв чубук между средним и безымянным
пальцем (положение руки, особенно мне нравившееся), стал тянуть дым.
Запах
табака был очень приятен, но во рту было горько и дыхание захватывало. Однако
скрепив сердце я довольно долго втягивал в себя дым, пробовал пускать кольца и
затягиваться. Скоро комната вся наполнилась голубоватыми облаками дыма, трубка
начала хрипеть, горячий табак подпрыгивать, а во рту я почувствовал горечь и в
голове маленькое кружение. Я хотел уже перестать и только посмотреться с
трубкой в зеркало, как, к удивлению моему, зашатался на ногах; комната пошла кругом,
и, взглянув в зеркало, к которому я с трудом подошел, я увидел, что лицо мое
было бледно, как полотно. Едва я успел упасть на диван, как почувствовал такую
тошноту и такую слабость, что, вообразив себе, что трубка для меня смертельна,
мне показалось, что я умираю. Я серьезно испугался и хотел уже звать людей на
помощь и посылать за доктором.
Однако
страх этот продолжался недолго. Я скоро понял, в чем дело, и с страшной
головной болью, расслабленный, долго лежал на диване, с тупым вниманием
вглядываясь в герб Бостонжогло, изображенный на четвертке*, в валявшуюся на
полу трубку, окурки и остатки кондитерских пирожков, и с разочарованием грустно
думал: «Верно, я еще не совсем большой, если не могу курить, как другие, и что,
видно, мне не судьба, как другим, держать чубук между средним и безымянным пальцем,
затягиваться и пускать дым через русые усы».
Дмитрий,
заехав за мною в пятом часу, застал меня в этом неприятном положении. Выпив стакан
воды, однако, я почти оправился и был готов ехать с ним.
– И
что вам за охота курить, – сказал он, глядя на следы моего курения. –
Это всё глупости и напрасная трата денег. Я дал себе слово не курить… Однако
поедем скорей, еще надо заехать за Дубковым.
|
