Глава XV
Детство
Счастливая,
счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний
о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня
источником лучших наслаждений.
Набегавшись
досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже
поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не
трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с
кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так
много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю
на ее лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая – лицо ее не больше
пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и
как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще
больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я
пошевелился – и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь,
всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.
Я встаю,
с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.
– Ты
опять заснешь, Николенька, – говорит мне maman, – ты бы лучше шел на
верх.
– Я
не хочу спать, мамаша, – ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы
наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту
забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало,
впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению
узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее
к губам.
Все уже
разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит
меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной
ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос:
– Вставай,
моя душечка: пора идти спать.
Ничьи
равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою
нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.
– Вставай
же, мой ангел.
Она
другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня.
В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша
сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это
заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и,
задыхаясь, сказать:
– Ах,
милая, милая мамаша, как я тебя люблю!
Она
улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову,
целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
– Так
ты меня очень любишь? – Она молчит с минуту, потом говорит: – Смотри,
всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не
забудешь ее? не забудешь, Николенька?
Она еще
нежнее целует меня.
– Полно!
и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! – вскрикиваю я, целуя ее
колени, и слезы ручьями льются из моих глаз – слезы любви и восторга.
После
этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце,
какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, господи, папеньку и
маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за
любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались в одно
чувство.
После
молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни
мечты гонят другие, – но о чем они? – Они неуловимы, но исполнены
чистой любовью и надеждами на светлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле
Иваныче и его горькой участи – единственном человеке, которого я знал
несчастливым, – и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из
глаз, и думаешь: «Дай бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить
его горе; я всем готов для него пожертвовать». Потом любимую фарфоровую игрушку
– зайчика или собачку – уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо,
тепло и уютно ей там лежать. Еще помолишься о том, чтобы дал бог счастия всем,
чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья,
повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь
тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
Вернутся
ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми
обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие
добродетели – невинная веселость и беспредельная потребность любви – были
единственными побуждениями в жизни?
Где те
горячие молитвы? где лучший дар – те чистые слезы умиления? Прилетал
ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы
неиспорченному детскому воображению.
Неужели
жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня
слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?
|