Увеличить |
XXV
В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и
Левин ехал на своих в тарантасе.
На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика.
Лысый свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота,
прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под навесом на
большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими сохами, старик попросил
Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу, согнувшись,
подтирала пол в новых сенях. Она испугалась вбежавшей за Левиным собаки и вскрикнула,
но тотчас же засмеялась своему испугу, узнав, что собака не тронет. Показав
Левину засученною рукой на дверь в горницу, она спрятала, опять согнувшись,
свое красивое лицо и продолжала мыть.
– Самовар, что ли? – спросила она.
– Да, пожалуйста.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой.
Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был
шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин
позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не
натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел
на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на
коромысле, сбежала впереди его за водой к колодцу.
– Живо у меня! – весело крикнул на нее старик и
подошел к Левину. – Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете?
Тоже к нам заезжают, – словоохотно начал он, облокачиваясь на перила
крыльца.
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским
ворота опять заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и
боронами. Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники,
очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах,
другие двое были наемные, в посконных рубахах, – один старик, другой
молодой малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся
распрягать.
– Что это пахали? – спросил Левин.
– Картошку пропахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот,
мерина-то не пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.
– Что, батюшка, сошники-то я приказывал взять, принес,
что ли? – спросил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.
– Во… в санях, – отвечал старик, сматывая кругом
снятые вожжи и бросая их наземь. – Наладь, поколе пообедают.
Благовидная молодайка с полными, оттягивавшими ей плечи
ведрами прошла в сени. Появились откуда-то еще бабы – молодые красивые, средние
и старые некрасивые, с детьми и без детей.
Самовар загудел в трубе; рабочие и семейные, убравшись с
лошадьми, пошли обедать. Левин, достав из коляски свою провизию, пригласил с
собою старика напиться чаю.
– Да что, уже пили нынче, – сказал старик,
очевидно с удовольствием принимая это предложение. – Нешто для компании.
За чаем Левин узнал всю историю старикова хозяйства. Старик
снял десять лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом году
купил их и снимал еще триста у соседнего помещика. Малую часть земли, самую
плохую, он раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею семьей и
двумя наемными рабочими. Старик жаловался, что дело шло плохо. Но Левин
понимал, что он жаловался только из приличия, а что хозяйство его процветало.
Если бы было плохо, он не купил бы по ста пяти рублей землю, не женил бы трех
сыновей и племянника, не построился бы два раза после пожаров, и все лучше и лучше.
Несмотря на жалобы старика, видно было, что он справедливо горд своим
благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми,
коровами и в особенности тем, что держится все это хозяйство. Из разговора со
стариком Левин узнал, что он был и не прочь от нововведений. Он сеял много
картофелю, и картофель его, который Левин видел, подъезжая, уже отцветал и
завязывался, тогда как у Левина только зацветал. Он пахал под картофель плугою,
как он называл плуг, взятый у помещика. Он сеял пшеницу. Маленькая подробность
о том, что, пропалывая рожь, старик прополонною рожью кормил лошадей, особенно
поразила Левина. Сколько раз Левин, видя этот пропадающий прекрасный корм,
хотел собирать его; но всегда это оказывалось невозможно. У мужика же это делалось,
и он не мог нахвалиться этим кормом.
– Чего же бабенкам делать? Вынесут кучки на дорогу, а
телега подъедет.
– А вот у нас, помещиков, все плохо идет с
работниками, – сказал Левин, подавая ему стакан с чаем.
– Благодарим, – отвечал старик, взял стакан, но
отказался от сахара, указав на оставшийся обгрызенный им комок. – Где же с
работниками вести дело? – сказал он. – Разор один. Вот хоть бы
Свияжсков. Мы знаем, какая земля, мак, и тоже не больно хвалятся урожаем. Все
недосмотр!
– Да ведь вот ты же хозяйничаешь с работниками?
– Наше дело мужицкое. Мы до всего сами. Плох – и вон;
и своими управимся.
– Батюшка, Финоген велел дегтю достать, – сказала
вошедшая баба в калошках.
– Так-то, сударь! – сказал старик, вставая,
перекрестился продолжительно, поблагодарил Левина и вышел.
Когда Левин вошел в черную избу, чтобы вызвать своего
кучера, он увидал всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой
здоровенный сын, с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все
хохотали, и в особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много
содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот
крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог
отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять
вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его
особенного внимания.
|