 Увеличить |
XVII
Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.
Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом
десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец
больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в первый
раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на контракте в
получении денег за последнюю треть леса. Все жалованье уходило на домашние
расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем не было.
Это было неприятно, неловко и не должно было так
продолжаться, по мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию,
состояла в том, что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он
занимал, было, очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не
то. Петров, директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий – членом
общества – получал семнадцать тысяч; Митин, основав банк, получал пятьдесят
тысяч. «Очевидно, я заснул, и меня забыли», – думал про себя Степан
Аркадьич. И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел
место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток,
дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург.
Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до
пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых
взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства
кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог[254] и банковых учреждений. Место это, как и все
такие места, требовало таких огромных знаний и деятельности, которые трудно
было соединить в одном человеке. А так как человека, соединяющего эти качества,
не было, то все-таки лучше было, чтобы место это занимал честный, чем нечестный
человек. А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он
был чéстный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве
имеет это слово, когда говорят: чéстный деятель, чéстный писатель, чéстный
журнал, чéстное учреждение, чéстное направление, и которое означает не только
то, что человек или учреждение не бесчестны, но и способны при случае
подпустить шпильку правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех
кругах, где введено было это слово, считался там чéстным человеком и потому
имел более, чем другие, прав на это место.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский
мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух
министров, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме
того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного
ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах
дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты,
когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.
– Да, это очень верно, – сказал он, когда Алексей
Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь,
вопросительно посмотрел на бывшего шурина, – это очень верно в
подробностях, но все-таки принцип нашего времени – свобода.
– Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип
свободы, – сказал Алексей Александрович, ударяя на слове «обнимающий» и
надевая опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое
было сказано.
И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись,
Алексей Александрович вновь прочел убедительное место.
– Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных
лиц, но для общего блага – и для низших и для высших классов одинаково, –
говорил он, поверх pince-nez глядя на Облонского. – Но они не
могут понять этого, они заняты только личными интересами и увлекаются
фразами.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о
том, что делают и думают они , те самые, которые не хотели принимать его
проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу;
и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.
Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
– Ах, кстати, – сказал Степан Аркадьич, – я
тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему
словечко о том, что я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии
от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его
сердцу, уже было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.
Алексей Александрович расспросил, в чем состояла
деятельность этой новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в
деятельности этой комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так
как деятельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его
обнимали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая
pince-nez, сказал:
– Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты,
собственно, желаешь занять это место?
– Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства…
– Девять тысяч, – повторил Алексей Александрович и
нахмурился. Высокая цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны
предполагаемая деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его
проектов, всегда клонившихся к экономии.
– Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время
эти огромные жалованья суть признаки ложной экономической assiette[255] нашего управления.
– Да как же ты хочешь? – сказал Степан
Аркадьич. – Ну, положим, директор банка получает десять тысяч, – ведь
он стоит этого. Или инженер получает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!
– Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно
должно подлежать закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья
отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из
института два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает
сорок тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры банков
общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих
никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается
не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть
злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на государственной
службе. Я полагаю…
Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.
– Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно
полезное учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы
дело ведено было чéстно, – сказал Степан Аркадьич с ударением.
Но московское значение честного было непонятно для
Алексея Александровича.
– Честность есть только отрицательное свойство, –
сказал он.
– Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, –
сказал Степан Аркадьич, – замолвив словечко Поморскому. Так, между
разговором…
– Да ведь это больше от Болгаринова зависит,
кажется, – сказал Алексей Александрович.
– Болгаринов с своей стороны совершенно
согласен, – сказал Степан Аркадьич, краснея.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове,
потому что он в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот
оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело,
которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром,
когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими
просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь
Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он
не следовал только примеру предков, служа правительству, а выступал на новое
поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова
Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая
в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о
том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя
испытываемое чувство.
Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не
знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до
жида, и я дожидался », или от чего-нибудь другого. Когда же,
наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя
его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно
скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
|
