VIII
На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи два
экипажа, катки и тележка, стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что
едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле
кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой
все еще не выходили охотники. Первый вышел Васенька Весловский в больших новых
сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зеленой блузе, подпоясанной
новым, пахнущим кожей патронташем, и в своем колпачке с лентами, и с английским
новеньким ружьем без антапок и перевязи. Ласка подскочила к нему,
поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те,
но, не получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять замерла,
повернув набок голову и насторожив одно ухо. Наконец дверь с грохотом отворилась,
вылетел, кружась и повертываясь на воздухе, Крак, половопегий пойнтер Степана
Аркадьича, и вышел сам Степан Аркадьич с ружьем в руках и с сигарой во рту.
«Тубо, тубо, Крак!» – покрикивал он ласково на собаку, которая вскидывала ему
лапы на живот и грудь, цепляясь ими за ягдташ. Степан Аркадьич был одет в
поршни и подвертки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была
развалина какой-то шляпы, но ружье новой системы было игрушечка, и ягдташ и
патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты.
Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего
охотничьего щегольства – быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого
лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих
отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и веселою барскою фигурой, и
решил, что он к следующей охоте непременно так устроится.
– Ну, а хозяин наш что? – спросил он.
– Молодая жена, – улыбаясь, сказал Степан
Аркадьич.
– Да, и такая прелестная.
– Он уже был одет. Верно, опять побежал к ней.
Степан Аркадьич угадал. Левин забежал опять к жене спросить
у нее еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы
попросить ее, чтобы она, ради Христа, была осторожнее. Главное, от детей была
бы дальше, – они всегда могут толкнуть. Потом надо было еще раз получить
от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он уезжает на два
дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра с верховым,
написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться с
мужем, но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною
в охотничьих сапогах и белой блузе, и какое-то непонятное для нее сияние
охотничьего возбуждения, она из-за его радости забыла свое огорчение и весело
простилась с ним.
– Виноват, господа! – сказал он, выбегая на
крыльцо. – Завтрак положили? Зачем рыжего направо? Ну, все равно. Ласка,
брось, пошла сидеть!
– Пусти в холостое стадо, – обратился он к
скотнику, дожидавшемуся его у крыльца с вопросом о валушках. – Виноват,
вот еще злодей идет.
Левин соскочил с катков, на которые он уже сел было, к
рядчику-плотнику, с саженью шедшему к крыльцу.
– Вот вчера не пришел в контору, теперь меня
задерживаешь. Ну, что?
– Прикажите еще поворот сделать. Всего три ступеньки
прибавить. И пригоним в самый раз. Много покойнее будет.
– Ты бы слушал меня, – с досадой отвечал
Левин. – Я говорил, установи тетивы и потом ступени врубай. Теперь не
поправишь. Делай, как я велел, – руби новую.
Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил
лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли
покатые, когда ее поставили на место. Теперь рядчик хотел, оставив ту же
лестницу, прибавить три ступени.
– Много лучше будет.
– Да куда же она у тебя выйдет с тремя ступенями?
– Помилуйте-с, – с презрительною улыбкой сказал
плотник. – В самую тахту выйдет. Как, значит, возьмется снизу, – с
убедительным жестом сказал он, – пойдеть, пойдеть и придеть.
– Ведь три ступеньки и в длину прибавят… Куда ж она
придет?
– Так она, значит, снизу как пойдеть, так и
придеть, – упорно и убедительно говорил рядчик.
– Под потолок и в стену она придет.
– Помилуйте. Ведь снизу пойдеть. Пойдеть, пойдеть и
придеть.
Левин достал шомпол и стал по пыли рисовать ему лестницу.
– Ну, видишь?
– Как прикажете, – сказал плотник, вдруг
просветлев глазами и, очевидно, поняв, наконец, дело. – Видно, приходится
новую рубить.
– Ну, так так и делай, как велено! – крикнул
Левин, садясь на катки. – Пошел! Собак держи, Филипп!
Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы
семейные и хозяйственные, такое сильное чувство радости жизнью и ожиданья, что
ему не хотелось говорить. Кроме того, он испытывал то чувство сосредоточенного
волнения, которое испытывает всякий охотник, приближаясь к месту действия. Если
его что и занимало теперь, то лишь вопросы о том, найдут ли они что в
Колпенском болоте, о том, какова окажется Ласка в сравнении с Краком и как-то
самому ему удастся стрелять нынче. Как бы не осрамиться ему пред новым
человеком? Как бы Облонский не обстрелял его? – тоже приходило ему в
голову.
Облонский испытывал подобное же чувство и был тоже
неразговорчив. Один Васенька Весловский не переставая весело разговаривал.
Теперь, слушая его, Левину совестно было вспомнить, как он был неправ к нему
вчера. Васенька был действительно славный малый, простой, добродушный и очень
веселый. Если бы Левин сошелся с ним холостым, он бы сблизился с ним. Было
немножко неприятно Левину его праздничное отношение к жизни и какая-то
развязность элегантности. Как будто он считал за собой высокое несомненное
значение за то, что у него были длинные ногти, и шапочка, и остальное
соответствующее; но это можно было извинить за его добродушие и порядочность.
Он нравился Левину своим хорошим воспитанием, отличным выговором на французском
и английском языках и тем, что он был человек его мира.
Васеньке чрезвычайно понравилась степная донская лошадь на
левой пристяжке. Он все восхищался ею.
– Как хорошо верхом на степной лошади скакать по степи.
А? Не правда ли? – говорил он.
Что-то такое он представлял себе в езде на степной лошади
дикое, поэтическое, из которого ничего не выходило; но наивность его, в
особенности в соединении с его красотой, милою улыбкой и грацией движений, была
очень привлекательна. Оттого ли, что натура его была симпатична Левину, или
потому, что Левин старался в искупление вчерашнего греха найти в нем все
хорошее, Левину было приятно с ним.
Отъехав три версты, Весловский вдруг хватился сигар и
бумажника и не знал, потерял ли он их, или оставил на столе. В бумажнике было
триста семьдесят рублей, и потому нельзя было так оставить этого.
– Знаете что, Левин, я на этой донской пристяжной
проскачу домой. Это будет отлично. А? – говорил он, уже готовясь влезать.
– Нет, зачем же? – отвечал Левин, рассчитавший,
что в Васеньке должно быть не менее шести пудов веса. – Я кучера пошлю.
Кучер поехал на пристяжной, а Левин стал сам править парой.
|