Увеличить |
IX
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с
извозчика у Зоологического сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное
зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты,
сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у
входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками;
старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были
разубраны в новые торжественные ризы.
Он шел по дорожке к катку и говорил себе: «Надо не
волноваться, надо успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое», –
обращался он к своему сердцу. И чем больше он старался себя успокоить, тем все
хуже захватывало ему дыхание. Знакомый встретился и окликнул его, но Левин даже
не узнал, кто это был. Он подошел к горам, на которых гремели цепи спускаемых и
поднимаемых салазок, грохотали катившиеся салазки и звучали веселые голоса. Он
прошел еще несколько шагов, и пред ним открылся каток, и тотчас же среди всех
катавшихся он узнал ее.
Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его
сердце. Она стояла, разговаривая с дамой, на противоположном конце катка.
Ничего, казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для
Левина так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве. Все
освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг. «Неужели я могу сойти
туда, на лед, подойти к ней?» – подумал он. Место, где она была, показалось ему
недоступною святыней, и была минута, что он чуть не ушел: так страшно ему
стало. Ему нужно было сделать усилие над собой и рассудить, что около нее ходят
всякого рода люди, что и сам он мог прийти туда кататься на коньках. Он сошел
вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на солнце, но он видел ее, как
солнце, и не глядя.
На льду собирались в этот день недели и в эту пору дня люди
одного кружка, все знакомые между собою. Были тут и мастера кататься,
щеголявшие искусством, и учившиеся за креслами, с робкими неловкими движениями,
и мальчики, и старые люди, катавшиеся для гигиенических целей; все казались
Левину избранными счастливцами, потому что они были тут, вблизи от нее. Все
катавшиеся, казалось, совершенно равнодушно обгоняли, догоняли ее, даже
говорили с ней и совершенно независимо от нее веселились, пользуясь отличным
льдом и хорошею погодой.
Николай Щербацкий, двоюродный брат Кити, в коротенькой
жакетке и узких панталонах, сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав
Левина, закричал ему:
– А, первый русский конькобежец! Давно ли? Отличный
лед, надевайте же коньки.
– У меня и коньков нет, – отвечал Левин, удивляясь
этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из
вида, хотя и не глядел на нее. Он чувствовал, что солнце приближалось к нему.
Она была на угле и, тупо поставив узкие ножки в высоких ботинках, видимо робея,
катилась к нему. Отчаянно махавший руками и пригибавшийся к земле мальчик в
русском платье обгонял ее. Она катилась не совсем твердо; вынув руки из
маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на
Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот
кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому;
и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее,
чем он воображал ее.
Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в
особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой
белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее
особенную прелесть, которую он хорошо помнил; но что всегда, как неожиданность,
поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в
особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие
дни своего раннего детства.
– Давно ли вы здесь? – сказала она, подавая ему
руку. – Благодарствуйте, – прибавила она, когда он поднял платок,
выпавший из ее муфты.
– Я? я недавно, я вчера… нынче то есть…
приехал, – отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. – Я
хотел к вам ехать, – сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением
он искал ее, смутился и покраснел. – Я не знал, что вы катаетесь на
коньках, и прекрасно катаетесь.
Она внимательно посмотрела на него, как бы желая понять
причину его смущения.
– Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания,
что вы лучший конькобежец, – сказала она, стряхивая маленькою ручкой в
черной перчатке иглы инея, упавшие на муфту.
– Да, я когда-то со страстью катался; мне хотелось
дойти до совершенства.
– Вы все, кажется, делаете со страстью, – сказала
она, улыбаясь. – Мне так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте
же коньки, и давайте кататься вместе.
«Кататься вместе! Неужели это возможно?» – думал Левин,
глядя на нее.
– Сейчас надену, – сказал он.
И он пошел надевать коньки.
– Давно не бывали у нас, сударь, – говорил
катальщик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. – После вас никого из
господ мастеров нету. Хорошо ли так будет? – говорил он, натягивая ремень.
– Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, – отвечал
Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице.
«Да, – думал он, – вот это жизнь, вот это счастье! Вместе ,
сказала она, давайте кататься вместе . Сказать ей теперь? Но ведь я
оттого и боюсь сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А
тогда?.. Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
Левин стал на ноги, снял пальто и, разбежавшись по шершавому
у домика льду, выбежал на гладкий лед и покатился без усилия, как будто одною
своею волей убыстряя, укорачивая и направляя бег. Он приблизился к ней с
робостью, но опять ее улыбка успокоила его.
Она подала ему руку, и они пошли рядом, прибавляя хода, и
чем быстрее, тем крепче она сжимала его руку.
– С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в
вас, – сказала она ему.
– И я уверен в себе, когда вы опираетесь на
меня, – сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и покраснел. И
действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за
тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее
лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
– У вас нет ничего неприятного? Впрочем, я не имею
права спрашивать, – быстро проговорил он.
– Отчего же?.. Нет, у меня ничего нет
неприятного, – отвечала она холодно и тотчас же прибавила: – Вы не видели
mademoiselle Linon?
– Нет еще.
– Подите к ней, она так вас любит.
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!» – подумал
Левин и побежал к старой француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке.
Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого друга.
– Да, вот растем, – сказала она ему, указывая
глазами на Кити, – и стареем. Tiny bear[10] уже
стал большой! – продолжала француженка, смеясь, и напомнила ему его шутку
о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской
сказки. – Помните, вы, бывало, так говорили?
Он решительно не помнил этого, но она уже лет десять
смеялась этой шутке и любила ее.
– Ну, идите, идите кататься. А хорошо стала кататься
наша Кити, не правда ли?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не
строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости
ее был особенный, умышленно спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о
своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
– Неужели вам не скучно зимою в деревне? – сказала
она.
– Нет, не скучно, я очень занят, – сказал он,
чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в
силах будет выйти, так же как это было в начале зимы.
– Вы надолго приехали? – спросила его Кити.
– Я не знаю, – отвечал он, не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то
он опять уедет, ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
– Как не знаете?
– Не знаю. Это от вас зависит, – сказал он и
тотчас же ужаснулся своим словам.
Не слыхала ли она его слов или не хотела слышать, но она как
бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой, и поспешно покатилась прочь от него.
Она подкатилась к m-lle Linon, что-то сказала ей и направилась к домику, где
дамы снимали коньки.
«Боже мой, что я сделал! Господи Боже мой! помоги мне, научи
меня», – говорил Левин, молясь и вместе с тем чувствуя потребность
сильного движения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
В это время один из молодых людей, лучший из новых
конькобежцев, с папироской во рту, в коньках, вышел из кофейной и,
разбежавшись, пустился на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он
влетел вниз и, не изменив даже свободного положения рук, покатился по льду.
– Ах, это новая штука! – сказал Левин и тотчас же
побежал наверх, чтобы сделать эту новую штуку.
– Не убейтесь, надо привычку! – крикнул ему
Николай Щербацкий.
Левин вошел на приступки, разбежался сверху сколько мог и
пустился вниз, удерживая в непривычном движении равновесие руками. На последней
ступени он зацепился, но, чуть дотронувшись до льда рукой, сделал сильное
движение, справился и, смеясь, покатился дальше.
«Славный, милый», – подумала Кити в это время, выходя
из домика с m-lle Linon и глядя на него с улыбкою тихой ласки, как на любимого
брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят:
кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне все-таки весело с ним, и он такой
славный. Только зачем он это сказал?..» – думала она.
Увидав уходившую Кити и мать, встречавшую ее на ступеньках,
Левин, раскрасневшийся после быстрого движения, остановился и задумался. Он
снял коньки и догнал у выхода сада мать с дочерью.
– Очень рада вас видеть, – сказала княгиня. –
Четверги, как всегда, мы принимаем.
– Стало быть, нынче?
– Очень рады будем видеть вас, – сухо сказала
княгиня.
Сухость эта огорчила Кити, и она не могла удержаться от
желания загладить холодность матери. Она повернула голову и с улыбкой
проговорила:
– До свидания.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом
и глазами, веселым победителем входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным,
виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло
с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
– Ну что ж, едем? – спросил он. – Я все о
тебе думал, и я очень, очень рад, что ты приехал, – сказал он, с
значительным видом глядя ему в глаза.
– Едем, едем, – отвечал счастливый Левин, не
перестававший слышать звук голоса, сказавший: «До свидания», и видеть улыбку, с
которою это было сказано.
– В «Англию»[11] или
в «Эрмитаж»?
– Мне все равно.
– Ну, в «Англию», – сказал Степан Аркадьич, выбрав
«Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он
потому считал нехорошим избегать эту гостиницу. – У тебя есть извозчик? Ну
и прекрасно, а то я отпустил карету.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала
эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то
приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком, непохожим на того, каким он был до ее
улыбки и слова до свидания .
Степан Аркадьич дорогой сочинял меню .
– Ты ведь любишь тюрбо[12]? –
сказал он Левину, подъезжая.
– Что? – переспросил Левин. – Тюрбо? Да, я ужасно
люблю тюрбо.
|