XXII
Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми
новыми для него странными речами, которые он слышал. Усложненность
петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из
московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких
и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен и не мог
всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя
красивые, наивные или плутовские – он сам не знал – глаза Landau, Степан
Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
Самые разнообразные мысли путались у него в голове. «Мари
Санина радуется тому, что у ней умер ребенок… Хорошо бы покурить теперь… Чтобы
спастись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а знает
графиня Лидия Ивановна… И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку или
оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки до сих пор ничего, кажется,
неприличного не сделал. Но все-таки просить ее уж нельзя. Говорят, что они
заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком глупо. И
что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau – Беззубов. Отчего он
Беззубов?» Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо
начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и
встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается
храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: «Он
спит».
Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и
уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова «он спит» относились не
к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана
Аркадьича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не думал, так уж ему
все казалось странно), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню
Лидию Ивановну.
– Mon ami,[268] –
сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего
шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина не Алексеем
Александровичем, а «mon ami», – donnez lui la main. Vous voyez?[269] Шш! – зашикала она
на вошедшего опять лакея. – Не принимать.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к
спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как
будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за
стол, подошел и положил свою руку в руку француза. Степан Аркадьич встал тоже
и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на
того, то на другого. Все это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него
в голове становится все более и более нехорошо.
– Que la personne qui est arrivée la dernière, celle
qui demande, qu’elle sorte! Qu’elle sorte![270] –
проговорил француз, не открывая глаз.
– Vous m’excuserez, mais vous voyez… Revenez vers dix
heures, encore mieux demain.[271]
– Qu’elle sorte! – нетерпеливо повторил француз.
– C’est moi, n’est ce pas?[272]
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о
том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним
желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках, и, как из зараженного
дома, выбежал на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая
привести себя поскорее в чувство.
Во французском театре, которого он застал последний акт, и
потом у татар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко свойственным ему
воздухом. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он
останавливался в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала
ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра.
Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались
грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр
Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя
поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним
в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же
заснул.
Степан Аркадьич был в упадке духа, что редко случалось с
ним, и долго не мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже
всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
На другой день он получил от Алексея Александровича
положительный отказ о разводе Анны и понял, что решение это было основано на
том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.
|
