V
В косой вечерней тени кулей, наваленных на платформе,
Вронский в своем длинном пальто и надвинутой шляпе, с руками в карманах, ходил,
как зверь в клетке, на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу,
когда он подходил, показалось, что Вронский его видит, но притворяется
невидящим. Сергею Ивановичу это было все равно. Он стоял выше всяких личных
счетов с Вронским.
В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича был важный
деятель для великого дела, и Кознышев считал своим долгом поощрить его и
одобрить. Он подошел к нему.
Вронский остановился, вгляделся, узнал и, сделав несколько
шагов навстречу Сергею Ивановичу, крепко-крепко пожал его руку.
– Может быть, вы и не желали со мной видеться, –
сказал Сергей Иваныч, – но не могу ли я вам быть полезным?
– Ни с кем мне не может быть так мало неприятно
видеться, как с вами, – сказал Вронский. – Извините меня. Приятного в
жизни мне нет.
– Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, –
сказал Сергей Иванович, вглядываясь в очевидно страдающее лицо
Вронского. – Не нужно ли вам письмо к Ристичу, к Милану[289]?
– О нет! – как будто с трудом понимая, сказал
Вронский. – Если вам все равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота.
Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто
к туркам… – сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь
сердито-страдающее выражение.
– Да, но вам, может быть, легче вступить в сношения,
которые все-таки необходимы, с человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я
очень рад был услышать о вашем решении. И так уж столько нападков на
добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает их в общественном мнении.
– Я, как человек, – сказал Вронский, – тем
хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно,
чтобы врубиться в каре и смять или лечь, – это я знаю. Я рад тому, что
есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла.
Кому-нибудь пригодится. – И он сделал нетерпеливое движение скулой от
неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с
которым он хотел.
– Вы возродитесь, предсказываю вам, – сказал
Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. – Избавление своих братьев от ига
есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего – и внутреннего
мира, – прибавил он и протянул руку.
Вронский крепко пожал протянутую руку Сергея Ивановича.
– Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но,
как человек, я – развалина, – с расстановкой проговорил он.
Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот,
мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко
подкатывавшегося по рельсам тендера.
И вдруг совершенно другая, не боль, а общая мучительная
внутренняя неловкость заставила его забыть на мгновение боль зуба. При взгляде
на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не
встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она , то есть
то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму
железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих
окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова
с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице,
с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в
остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то
страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры
сказала ему.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда,
когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной,
любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она
вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с
нею, но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую,
свершившуюся угрозу никому не нужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал
чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
Пройдя молча два раза подле кулей и овладев собой, он
спокойно обратился к Сергею Ивановичу:
– Вы не имели телеграммы после вчерашней? Да, разбиты в
третий раз, но назавтра ожидается решительное сражение.
И, поговорив еще о провозглашении королем Милана и об
огромных последствиях, которые это может иметь, они разошлись по своим вагонам
после второго звонка.
|