 Увеличить |
XXVIII
Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и
теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой,
колеса и кожи, медь и жесть экипажей – все ярко блестело на майском солнце.
Было три часа и самое оживленное время на улицах.
Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими
упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес
и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события
последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей
дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая
смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то
унижение, до которого она спустилась. «Я умоляю его простить меня. Я покорилась
ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И, не
отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески.
«Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского.
Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее
совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов,
калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А
мытищинские колодцы и блины». И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было
еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. «На лошадях еще. Неужели это
была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне казалось так
прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки
недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он
будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему… Как дурно пахнет
эта краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы», – читала она.
Мужчина поклонился ей. Это был муж Аннушки. «Наши паразиты, – вспомнила
она, как это говорил Вронский. – Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя
вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нем. И я
скрою». И тут она вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как
она изгладила его из своей памяти. «Долли подумает, что я оставляю второго мужа
и что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!» –
проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том,
чему могли так улыбаться эти две девушки. «Верно, о любви? Они не знают, как
это невесело, как низко… Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки.
Сережа! И я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не
вернется. Он, может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь
унижения! – сказала она самой себе. – Нет, я войду к Долли и прямо
скажу ей: я несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки несчастна, помоги
мне. Эти лошади, эта коляска – как я отвратительна себе в этой коляске – все
его; но я больше не увижу их».
Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и
умышленно растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.
– Есть кто-нибудь? – спросила она в передней.
– Катерина Александровна Левина, – отвечал лакей.
«Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, –
подумала Анна, – та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет,
что не женился на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что
сошелся со мной».
Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание
о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их
беседе.
– А ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, –
сказала она, – нынче я получила письмо от Стивы.
– Мы тоже получили депешу, – отвечала Анна,
оглядываясь, чтоб увидать Кити.
– Он пишет, что не может понять, чего именно хочет
Алексей Александрович, но что он не уедет без ответа.
– Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?
– Да, Кити, – смутившись, сказала Долли, –
она в детской осталась. Она была очень больна.
– Я слышала. Можно прочесть письмо?
– Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив,
Стива надеется, – сказала Долли, останавливаясь в дверях.
– Я не надеюсь, да и не желаю, – сказала Анна.
«Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться
со мной? – думала Анна, оставшись одна. – Может быть, она и права. Но
не ей, той, которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя
это и правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна
порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем! И
вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже, еще
тяжелее. – Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся
сестер. – И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я
несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет. И
мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать ей, как
я всех и все презираю, как мне все равно теперь».
Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.
– Я все это знала, – сказала она. – И это
меня нисколько не интересует.
– Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, – сказала
Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда не видала ее в таком странном
раздраженном состоянии. – Ты когда едешь? – спросила она.
Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.
– Что ж Кити прячется от меня? – сказала она,
глядя на дверь и краснея.
– Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится
дело, я ей советовала… Она очень рада. Она сейчас придет, – неловко, не
умея говорить неправду, говорила Долли. – Да вот и она.
Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли
уговорила ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и
подала руку.
– Я очень рада, – сказала она дрожащим голосом.
Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней,
между враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к
ней; но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся
враждебность тотчас же исчезла.
– Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться
со мною. Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, –
сказала Анна.
Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она
объясняла эту враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала
себя пред ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.
Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но,
очевидно, ничто не интересовало Анну.
– Я заехала проститься с тобой, – сказала она,
вставая.
– Когда же вы едете?
Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.
– Да, я очень рада, что увидала вас, – сказала она
с улыбкой. – Я слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа.
Он был у меня, и он мне очень понравился, – очевидно, с дурным намерением
прибавила она. – Где он?
– Он в деревню поехал, – краснея, сказала Кити.
– Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.
– Непременно! – наивно повторила Кити,
соболезнующе глядя ей в глаза.
– Так прощай, Долли! – И, поцеловав Долли и пожав
руку Кити, Анна поспешно вышла.
– Все такая же и так же привлекательна. Очень
хороша! – сказала Кити, оставшись одна с сестрой. – Но что-то жалкое
есть в ней! Ужасно жалкое!
– Нет, нынче в ней что-то особенное, – сказала
Долли. – Когда я ее провожала в передней, мне показалось, что она хочет
плакать.
|
