XV
Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья
Александровна с своей стороны была в этот день в большом огорчении. Она ходила
по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке:
– И будешь стоять в углу весь день, и обедать будешь
одна, и ни одной куклы не увидишь, и платья тебе нового не сошью, –
говорила она, не зная уже, чем наказать ее.
– Нет, это гадкая девочка! – обратилась она к Левину. –
Откуда берутся у нее эти мерзкие наклонности?
– Да что же она сделала? – довольно равнодушно
сказал Левин, которому хотелось посоветоваться о своем деле и поэтому досадно
было, что он попал некстати.
– Она с Гришей ходила в малину и там… я не могу даже
сказать, что она делала. Вот какие гадости. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot.
Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, qu’elle…[173]
И Дарья Александровна рассказала преступление Маши.
– Это ничего не доказывает, это совсем не гадкие
наклонности, это просто шалость, – успокоивал ее Левин.
– Но ты что-то расстроен? Ты зачем пришел? –
спросила Долли. – Что там делается?
И в тоне этого вопроса Левин слышал, что ему легко будет
сказать то, что он был намерен сказать.
– Я не был там, я был один в саду с Кити. Мы
поссорились второй раз с тех пор, как… Стива приехал.
Долли смотрела на него умными, понимающими глазами.
– Ну скажи, руку на сердце, был ли… не в Кити, а в этом
господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен,
оскорбителен для мужа?
– То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! –
обратилась она к Маше, которая, удостоивают спором стари на лице матери,
повернулась было. – Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как
ведут себя все молодые люди. Il fait la courà une jeune et jolie femme,[174] а муж светский только
может быть польщен этим.
– Да, да, – мрачно сказал Левин, – но ты
заметила?
– Не только я, но Стива заметил. Он прямо после чая мне
сказал: je crois que Весловский fait un petit brin de courà Кити.[175]
– Ну и прекрасно, теперь я спокоен. Я прогоню
его, – сказал Левин.
– Что ты, с ума сошел? – с ужасом вскрикнула
Долли. – Что ты, Костя, опомнись! – смеясь, сказала она. – Ну,
можешь идти теперь к Фанни, – сказала она Маше. – Нет, уж если хочешь
ты, то я скажу Стиве. Он увезет его. Можно сказать, что ты ждешь гостей. Вообще
он нам не к дому.
– Нет, нет, я сам.
– Но ты поссоришься?..
– Нисколько. Мне так это весело будет, –
действительно весело блестя глазами, сказал Левин. – Ну, прости ее, Долли!
Она не будет, – сказал он про маленькую преступницу, которая не шла к
Фанни и нерешительно стояла против матери, исподлобья ожидая и ища ее взгляда.
Мать взглянула на нее. Девочка разрыдалась, зарылась лицом в
коленях матери, и Долли положила ей на голову свою худую нежную руку.
«И что общего между нами и им?» – подумал Левин и пошел
отыскивать Весловского.
Проходя через переднюю, он велел закладывать коляску, чтобы
ехать на станцию.
– Вчера рессора сломалась, – отвечал лакей.
– Ну так тарантас, но скорее. Где гость?
– Они прошли в свою комнату.
Левин застал Васеньку в то время, как тот, разобрав свои
вещи из чемодана и разложив новые романсы, примеривал краги, чтоб ездить
верхом.
Было ли в лице Левина что-нибудь особенное, или сам Васенька
почувствовал, что ce petit brin de cour,[176] который
он затеял, был неуместен в этой семье, но он был несколько (сколько может быть
светский человек) смущен входом Левина.
– Вы в крагах верхом ездите?
– Да, это гораздо чище, – сказал Васенька, ставя
жирную ногу на стул, застегивая нижний крючок и весело, добродушно улыбаясь.
Он был несомненно добрый малый, и Левину жалко стало его и
совестно за себя, хозяина дома, когда он подметил робость во взгляде Васеньки.
На столе лежал обломок палки, которую они нынче утром вместе
сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин взял в руки этот
обломок и начал обламывать расщепившийся конец, не зная, как начать.
– Я хотел… – Он замолчал было, но вдруг, вспомнив
Кити и все, что было, решительно глядя ему в глаза, сказал: – Я велел вам
закладывать лошадей.
– То есть как? – начал с удивлением
Васенька. – Куда же ехать?
– Вам, на железную дорогу, – мрачно сказал Левин,
щипля конец палки.
– Вы уезжаете или что-нибудь случилось?
– Случилось, что я жду гостей, – сказал Левин,
быстрее и быстрее обламывая сильными пальцами концы расщепившейся палки. –
И не жду гостей, и ничего не случилось, но я прошу вас уехать. Вы можете
объяснить как хотите мою неучтивость.
Васенька выпрямился.
– Я прошу вас объяснить мне… – с
достоинством сказал он, поняв наконец.
– Я не могу вам объяснить, – тихо и медленно,
стараясь скрыть дрожание своих скул, заговорил Левин. – И лучше вам не
спрашивать.
И так как расщепившиеся концы были уже все отломаны, Левин
зацепился пальцами за толстые концы, разодрал палку и старательно поймал
падавший конец.
Вероятно, вид этих напряженных рук, тех самых мускулов,
которые он нынче утром ощупывал на гимнастике, и блестящих глаз, тихого голоса
и дрожащих скул убедили Васеньку больше слов. Он, пожав плечами и презрительно
улыбнувшись, поклонился.
– Нельзя ли мне видеть Облонского?
Пожатие плеч и улыбка не раздражили Левина. «Что ж ему
больше остается делать?» – подумал он.
– Я сейчас пришлю его вам.
– Что это за бессмыслица! – говорил Степан
Аркадьич, узнав от приятеля, что его выгоняют из дому, и найдя Левина в саду,
где он гулял, дожидаясь отъезда гостя. – Mais c’est ridicule![177] Какая тебя муха укусила?
Mais c’est du dernier ridicule![178] Что
же тебе показалось, если молодой человек…
Но место, в которое Левина укусила муха, видно, еще болело,
потому что он опять побледнел, когда Степан Аркадьич хотел объяснить причину, и
поспешно перебил его:
– Пожалуйста, не объясняй причины! Я не мог иначе! Мне
очень совестно пред тобой и пред ним. Но ему, я думаю, не будет большого горя
уехать, а мне и моей жене его присутствие неприятно.
– Но ему оскорбительно! Et puis c’est ridicule.[179]
– А мне и оскорбительно и мучительно! И я ни в чем не
виноват, и мне незачем страдать!
– Ну, уж этого я не ждал от тебя! On peut être jaloux,
mais а ce point, c’est du dernier ridicule![180]
Левин быстро повернулся и ушел от него в глубь аллеи и
продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал
из-за деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не было сиденья в
тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по
аллее.
«Это что еще?» – подумал Левин, когда лакей, выбежав из
дома, остановил тарантас. Это был машинист, про которого совсем забыл Левин.
Машинист, раскланиваясь, что-то говорил Весловскому; потом влез в тарантас, и
они вместе уехали.
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И
он сам чувствовал себя не только ridicule[181] в
высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и
жена его перестрадали, он, спрашивая себя, как бы он поступил в другой раз,
отвечал себе, что точно так же.
Несмотря на все это, к концу этого дня все, за исключением
княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и
веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального
приема, так что вечером про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже
говорилось как про давнишнее событие. И Долли, имевшая от отца дар смешно
рассказывать, заставляла падать от смеха Вареньку, когда она в третий и
четвертый раз, все с новыми юмористическими прибавлениями, рассказывала, как
она, только что собралась надеть новые бантики для гостя и выходила уж в
гостиную, вдруг услыхала грохот колымаги. И кто же в колымаге? – сам
Васенька, и с шотландскою шапочкой, и с романсами, и с крагами, сидит на сене.
– Хоть бы ты карету велел запрячь! Нет, и потом слышу:
«Постойте!» Ну, думаю, сжалились. Смотрю, посадили к нему толстого немца и
повезли… И бантики мои пропали!..
|
