 Увеличить |
XIV
Когда Кити уехала и Левин остался один, он почувствовал
такое беспокойство без нее и такое нетерпеливое желание поскорее, поскорее
дожить до завтрашнего утра, когда он опять увидит ее и навсегда соединится с
ней, что он испугался, как смерти, этих четырнадцати часов, которые ему
предстояло провести без нее. Ему необходимо было быть и говорить с кем-нибудь,
чтобы как-нибудь не оставаться одному, чтоб обмануть время. Степан Аркадьич был
бы для него самый приятный собеседник, но он ехал, как он говорил, на вечер, в
действительности же в балет. Левин только успел сказать ему, что он счастлив и
что он любит его и никогда, никогда не забудет то, что он для него сделал.
Взгляд и улыбка Степана Аркадьича показали Левину, что он понимал как должно
это чувство.
– Что ж, не пора умирать? – сказал Степан
Аркадьич, с умилением пожимая руку Левина.
– Нннеет! – сказал Левин.
Дарья Александровна, прощаясь с ним, тоже как бы поздравила
его, сказав:
– Как я рада, что вы встретились опять с Кити, надо
дорожить старыми дружбами.
Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она
не могла понять, как все это было высоко и недоступно ей, и она не должна была
сметь упоминать об этом.
Левин простился с ними, но, чтобы не остаться одному,
прицепился к своему брату.
– Ты куда едешь?
– Я в заседание.
– Ну, и я с тобой. Можно?
– Отчего же? поедем, – улыбаясь, сказал Сергей
Иванович. – Что с тобой нынче?
– Со мной? Со мной счастье! – сказал Левин,
опуская окно кареты, в которой они ехали. – Ничего тебе? а то душно.
Со мной счастье! Отчего ты не женился никогда?
Сергей Иванович улыбнулся.
– Я очень рад, она, кажется, славная де… – начал
было Сергей Иванович.
– Не говори, не говори, не говори! – закричал
Левин, схватив его обеими руками за воротник его шубы и запахивая его. «Она
славная девушка» были такие простые, низменные слова, столь несоответственные
его чувству.
Сергей Иванович засмеялся веселым смехом, что с ним редко
бывало.
– Ну, все-таки можно сказать, что я очень рад этому.
– Это можно завтра, завтра, и больше ничего! Ничего,
ничего, молчание! – сказал Левин и, запахнув его еще раз шубой, прибавил:
– Я тебя очень люблю! Что же, можно мне быть в заседании?
– Разумеется, можно.
– О чем у вас нынче речь? – спрашивал Левин, не
переставая улыбаться.
Они приехали в заседание. Левин слушал, как секретарь,
запинаясь, читал протокол, которого, очевидно, сам не понимал; но Левин видел
по лицу этого секретаря, какой он был милый, добрый и славный человек. Это видно
было по тому, как он мешался и конфузился, читая протокол. Потом начались речи.
Они спорили об отчислении каких-то сумм и о проведении каких-то труб, и Сергей
Иванович уязвил двух членов и что-то победоносно долго говорил; и другой
член, написав что-то на бумажке, заробел сначала, но потом ответил ему очень
ядовито и мило. И потом Свияжский (он был тут же) тоже что-то сказал так
красиво и благородно. Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных
сумм, ни труб, ничего этого не было и что они вовсе не сердились, а что они
были все такие добрые, славные люди, и так все это хорошо, мило шло между ними.
Никому они не мешали, и всем было приятно. Замечательно было для Левина то, что
они все для него нынче были видны насквозь, и по маленьким, прежде незаметным
признакам он узнавал душу каждого и ясно видел, что они все были добрые. В
особенности его, Левина, они все чрезвычайно любили нынче. Это видно было по
тому, как они говорили с ним, как ласково, любовно смотрели на него даже все
незнакомые.
– Ну что же, ты доволен? – спросил у него Сергей
Иванович.
– Очень. Я никак не думал, что это так интересно!
Славно, прекрасно!
Свияжский подошел к Левину и звал его к себе чай пить. Левин
никак не мог понять и вспомнить, чем он был недоволен в Свияжском, чего он искал
от него. Он был умный и удивительно добрый человек.
– Ах, очень рад, – сказал он и спросил про жену и
про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль
о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому
лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он
очень был рад ехать к ним.
Свияжский расспрашивал его про его дело в деревне, как и
всегда, не предполагая никакой возможности найти что-нибудь не найденное в
Европе, и теперь это нисколько не неприятно было Левину. Он, напротив,
чувствовал, что Свияжский прав, что все это дело ничтожно, и видел удивительную
мягкость и нежность, с которою Свияжский избегал высказыванья своей правоты.
Дамы Свияжского были особенно милы. Левину казалось, что они все уже знают и
сочувствуют ему, но не говорят только из деликатности. Он просидел у них час,
два, три, разговаривая о разных предметах, но подразумевал одно то, что
наполняло его душу, и не замечал того, что он надоел им ужасно и что им давно
пора было спать. Свияжский проводил его до передней, зевая и удивляясь тому
странному состоянию, в котором был его приятель. Был второй час. Левин вернулся
в гостиницу и испугался мысли о том, как он один теперь с своим нетерпением
проведет остающиеся ему еще десять часов. Не спавший чередовой лакей зажег ему
свечи и хотел уйти, но Левин остановил его. Лакей этот, Егор, которого прежде
не замечал Левин, оказался очень умным и хорошим, а главное, добрым человеком.
– Что же, трудно, Егор, не спать?
– Что делать! Наша должность такая. У господ покойнее;
зато расчетов здесь больше.
Оказалось, что у Егора была семья, три мальчика и дочь-швея,
которую он хотел отдать замуж за приказчика в шорной лавке.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в
браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что
счастье бывает только в тебе самом.
Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль
Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том,
что, когда он жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и
теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он француз.
«Удивительно добрый человек», – думал Левин.
– Ну, а ты, Егор, когда женился, ты любил свою жену?
– Как же не любить, – отвечал Егор.
И Левин видел, что Егор находится тоже в восторженном
состоянии и намеревается высказать все свои задушевные чувства.
– Моя жизнь тоже удивительная. Я сызмальства… –
начал он, блестя глазами, очевидно заразившись восторженностью Левина, так же как
люди заражаются зевотой.
Но в это время послышался звонок; Егор ушел, и Левин остался
один. Он почти ничего не ел за обедом, отказался от чая и ужина у Свияжских, но
не мог подумать об ужине. Он не спал прошлую ночь, но не мог и думать о сне. В
комнате было свежо, но его душила жара. Он отворил обе форточки и сел на стол
против форточек. Из-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями
крест и выше его – поднимающийся треугольник созвездия Возничего с
желтовато-яркою Капеллой. Он смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя
свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату, и, как во сне, следил
за возникающими в воображении образами и воспоминаниями. В четвертом часу он
услыхал шаги по коридору и выглянул в дверь. Это возвращался знакомый ему игрок
Мяскин из клуба. Он шел мрачно, насупившись и откашливаясь. «Бедный,
несчастный!» – подумал Левин, и слезы выступили ему на глаза от любви и жалости
к этому человеку. Он хотел поговорить с ним, утешить его; но, вспомнив, что он
в одной рубашке, раздумал и опять сел к форточке, чтобы купаться в холодном
воздухе и глядеть на этот чудной формы, молчаливый, но полный для него значения
крест и на возносящуюся желто-яркую звезду. В седьмом часу зашумели полотеры,
зазвонили к какой-то службе, и Левин почувствовал, что начинает зябнуть. Он
затворил форточку, умылся, оделся и вышел на улицу.
|
