XX
Алексей Александрович поклонился Бетси в зале и пошел к
жене. Она лежала, но, услыхав его шаги, поспешно села в прежнее положение и
испуганно глядела на него. Он видел, что она плакала.
– Я очень благодарен за твое доверие ко мне, –
кротко повторил он по-русски сказанную при Бетси по-французски фразу и сел
подле нее. Когда он говорил по-русски и говорил ей «ты», это «ты» неудержимо
раздражало Анну. – И очень благодарен за твое решение. Я тоже полагаю,
что, так как он едет, то и нет никакой надобности графу Вронскому приезжать
сюда. Впрочем…
– Да уж я сказала, так что же повторять? – вдруг
перебила его Анна с раздражением, которое она не успела удержать. «Никакой
надобности, – подумала она, – приезжать человеку проститься с тою
женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубил себя и
которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и
опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно
потирали одна другую.
– Не будем никогда говорить об этом, – прибавила
она спокойнее.
– Я предоставил тебе решить этот вопрос, и я очень рад
видеть… – начал было Алексей Александрович.
– Что мое желание сходится с вашим, – быстро
докончила она, раздраженная тем, что он так медленно говорит, между тем как она
знает вперед все, что он скажет.
– Да, – подтвердил он, – и княгиня Тверская
совершенно неуместно вмешивается в самые трудные семейные дела. В особенности
она…
– Я ничему не верю, что об ней говорят, – быстро
сказала Анна, – я знаю, что она меня искренно любит.
Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно
играла кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством
физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не
могла преодолеть. Она теперь желала только одного – быть избавленною от его
постылого присутствия.
– А я послал сейчас за доктором, – сказал Алексей
Александрович.
– Я здорова; зачем мне доктора?
– Нет, маленькая кричит, и, говорят, у кормилицы молока
мало.
– Для чего же ты не позволил мне кормить, когда я
умоляла об этом? Все равно (Алексей Александрович понял, что значило это «все
равно»), она ребенок, и его уморят. – Она позвонила и велела принести
ребенка. – Я просила кормить, мне не позволили, а теперь меня же упрекают.
– Я не упрекаю…
– Нет, вы упрекаете! Боже мой! зачем я не
умерла! – И она зарыдала. – Прости меня, я раздражена, я
несправедлива, – сказала она, опоминаясь. – Но уйди…
«Нет, это не может так оставаться», – решительно сказал
себе Алексей Александрович, выйдя от жены.
Никогда еще невозможность в глазах света его положения и
ненависть к нему его жены и вообще могущество той грубой таинственной силы,
которая, вразрез с его душевным настроением, руководила его жизнью и требовала
исполнения своей воли и изменения его отношений к жене, не представлялись ему с
такой очевидностью, как нынче. Он ясно видел, что весь свет и жена требовали от
него чего-то, но чего именно, он не мог понять. Он чувствовал, что за это в
душе его поднималось чувство злобы, разрушавшее его спокойствие и всю заслугу
подвига. Он считал, что для Анны было бы лучше прервать сношения с Вронским,
но, если они все находят, что это невозможно, он готов был даже вновь допустить
эти сношения, только бы не срамить детей, не лишаться их и не изменить своего
положения. Как ни было это дурно, это было все-таки лучше, чем разрыв, при
котором она становилась в безвыходное, позорное положение, а он сам лишался
всего, что любил. Но он чувствовал себя бессильным; он знал вперед, что все
против него и что его не допустят сделать то, что казалось ему теперь так
естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным.
|