VI
– Может быть, не принимают? – сказал Левин, входя
в сени дома графини Боль.
– Принимают, пожалуйте, – сказал швейцар,
решительно снимая с него шубу.
«Экая досада, – думал Левин, со вздохом снимая одну
перчатку и расправляя шляпу. – Ну, зачем я иду? ну, что мне с ними
говорить?»
Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях
графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав
Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из
которой слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини
и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел
подле дивана, держа шляпу на колене.
– Как здоровье вашей жены? Вы были в концерте? Мы не
могли. Мама должна была быть на панихиде.
– Да, я слышал…. Какая скоропостижная смерть, –
сказал Левин.
Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про
концерт.
Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти
Апраксиной.
– Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.
– Вы были вчера в опере?
– Да, я был.
– Очень хороша была Лукка[236].
– Да, очень хороша, – сказал он и начал, так как
ему совершенно было все равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз
слышал об особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала.
Потом, когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих
пор, начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение.
Наконец, сказав про предполагаемую folle journée[237] у Тюрина, полковник засмеялся, зашумел,
встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что ему еще не
пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.
Но так как он все думал о том, как это глупо, то и не
находил предмета разговора и молчал.
– Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень
интересно, – начала графиня.
– Нет, я обещал моей belle-soeur[238] заехать за ней, – сказал Левин.
Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.
«Ну, кажется, теперь пора», – подумал Левин и встал.
Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses[239] жене.
Швейцар спросил его, подавая шубу:
– Где изволите стоять? – и тотчас же записал в
большую, хорошо переплетенную книжку.
«Разумеется, мне все равно, но все-таки совестно и ужасно
глупо», – подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в
публичное заседание комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней
вместе ехать домой.
В публичном заседании комитета было много народа и почти все
общество. Левин застал еще обзор, который, как все говорили, был очень
интересен. Когда кончилось чтение обзора, общество сошлось, и Левин встретил и
Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно в Общество сельского
хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича, который
только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще поговорил
и послушал разные суждения о заседании, о новой пиесе и о процессе. Но,
вероятно, вследствие усталости внимания, которую он начинал испытывать, говоря
о процессе, он ошибся, и ошибка эта потом несколько раз с досадой вспоминалась
ему. Говоря о предстоящем наказании иностранцу, судившемуся в России[240], и о том, как было бы
неправильно наказать его высылкой за границу, Левин повторил то, что он слышал
вчера в разговоре от одного знакомого.
– Я думаю, что выслать его за границу – все равно что
наказать щуку, пустив ее в воду, – сказал Левин.
Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за
свою, мысль, услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый
повторил эту мысль из фельетона газеты.
Заехав со свояченицей домой и застав Кити веселою и
благополучною, Левин поехал в клуб.
|
