XXI
Еще Бетси не успела выйти из залы, как Степан Аркадьич,
только что приехавший от Елисеева, где были получены свежие устрицы, встретил
ее в дверях.
– А! княгиня! вот приятная встреча! – заговорил
он. – А я был у вас.
– Встреча на минуту, потому что я уезжаю, –
сказала Бетси, улыбаясь и надевая перчатку.
– Постойте, княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать
вашу ручку. Ни за что я так не благодарен возвращению старинных мод, как за
целованье рук. – Он поцеловал руку Бетси. – Когда же увидимся?
– Вы не стóите, – отвечала Бетси, улыбаясь.
– Нет, я очень стóю, потому что я стал самый серьезный
человек. Я не только устраиваю свои, но и чужие семейные дела, – сказал он
с значительным выражением лица.
– Ах, я очень рада! – отвечала Бетси, тотчас же
поняв, что он говорит про Анну. И, вернувшись в залу, они стали в углу. –
Он уморит ее, – сказала Бетси значительным шепотом. – Это невозможно,
невозможно…
– Я рад, что вы так думаете, – сказал Степан
Аркадьич, покачивая головой с серьезным и страдальчески-сочувственным
выражением лица, – я для этого приехал в Петербург.
– Весь город об этом говорит, – сказала она. –
Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна из тех
женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он
ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
– Да, да… именно… – вздыхая, говорил Облонский. –
Я за тем и приехал. То есть не собственно за тем… Меня сделали камергером, ну,
надо было благодарить. Но, главное, надо устроить это.
– Ну, помогай вам Бог! – сказала Бетси.
Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку
выше перчатки, там, где бьется пульс, и наврав ей еще такого неприличного
вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей, или смеяться, Степан Аркадьич
пошел к сестре. Он застал ее в слезах.
Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в
котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот
сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению.
Он спросил ее о здоровье и как она провела утро.
– Очень, очень дурно. И день, и утро, и все прошедшие и
будущие дни, – сказала она.
– Мне кажется, ты поддаешься мрачности. Надо
встряхнуться, надо прямо взглянуть на жизнь. Я знаю, что тяжело, но…
– Я слыхала, что женщины любят людей даже за их
пороки, – вдруг начала Анна, – но я ненавижу его за его добродетели.
Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу
из себя. Я не могу, не могу жить с ним. Что же мне делать? Я была несчастлива и
думала, что нельзя быть несчастнее, но того ужасного состояния, которое теперь
испытываю, я не могла себе представить. Ты поверишь ли, что я, зная, что он
добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его.
Я ненавижу его за его великодушие. И мне ничего не остается, кроме…
Она хотела сказать смерти, но Степан Аркадьич не дал ей
договорить.
– Ты больна и раздражена, – сказал он, –
поверь, что ты преувеличиваешь ужасно. Тут нет ничего такого страшного.
И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана
Аркадьича, имея дело с таким отчаянием, не позволил себе улыбнуться (улыбка
показалась бы грубою), но в его улыбке было так много доброты и почти женской
нежности, что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихие
успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как
миндальное масло. И Анна скоро почувствовала это.
– Нет, Стива, – сказала она. – Я погибла,
погибла! Хуже чем погибла. Я еще не погибла, я не могу сказать, что все
кончено, напротив, я чувствую, что не кончено. Я – как натянутая струна,
которая должна лопнуть. Но еще не кончено… и кончится страшно.
– Ничего, можно потихоньку спустить струну. Нет
положения, из которого не было бы выхода.
– Я думала и думала. Только один…
Опять он понял по ее испуганному взгляду, что этот один
выход, по ее мнению, есть смерть, и он не дал ей договорить.
– Нисколько, – сказал он, – позволь. Ты не
можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое
мнение. – Опять он осторожно улыбнулся своей миндальною улыбкой. – Я
начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя.
Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.
– Ужасная ошибка! – сказала Анна.
– Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты
имела, скажем, несчастие полюбить не своего мужа. Это несчастие; но это тоже
совершившийся факт. И муж твой признал и простил это. – Он останавливался
после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. – Это
так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь
ли ты этого? Желает ли он этого?
– Я ничего, ничего не знаю.
– Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его.
– Нет, я не сказала. Я отрекаюсь. Я ничего не знаю и
ничего не понимаю.
– Да, но позволь…
– Ты не можешь понять. Я чувствую, что лечу головой
вниз в какую-то пропасть, но я не должна спасаться. И не могу.
– Ничего, мы подстелем и подхватим тебя. Я понимаю
тебя, понимаю, что ты не можешь взять на себя, чтобы высказать свое желание,
свое чувство.
– Я ничего, ничего не желаю… только чтобы кончилось
все.
– Но он видит это и знает. И разве ты думаешь, что он не
менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из
этого? Тогда как развод развязывает все, – не без усилия высказал Степан
Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее.
Она ничего не отвечала и отрицательно покачала своею
остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею красотой лица он
видел, что она не желала этого только потому, что это казалось ей невозможным
счастьем.
– Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б
устроил это! – сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. – Не
говори, не говори ничего! Если бы Бог дал мне только сказать так, как я
чувствую. Я пойду к нему.
Анна задумчивыми блестящими глазами посмотрела на него и
ничего не сказала.
|