XVII
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию
Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на
ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. –
Ты за кем?
– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто
встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним
взошел на лестницу. – Она нынче должна быть из Петербурга.
– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от
Щербацких?
– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться,
мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.
– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей
влюбленных узнаю по их глазам, – продекламировал Степан Аркадьич точно так
же, как прежде Левину.
Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от
этого, но тотчас же переменил разговор.
– А ты кого встречаешь? – спросил он.
– Я? я хорошенькую женщину, – сказал
Облонский.
– Вот как!
– Honni soit qui mal y pense![28] Сестру Анну.
– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.
– Ты ее, верно, знаешь?
– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, –
рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то
чопорное и скучное.
– Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя,
верно, знаешь. Его весь мир знает.
– То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он
умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь, это не в моей… not in my
line,[29] – сказал Вронский.
– Да, он очень замечательный человек; немножко
консерватор, но славный человек, – заметил Степан Аркадьич, – славный
человек.
– Ну, и тем лучше для него, – сказал Вронский,
улыбаясь. – А, ты здесь, – обратился он к высокому старому лакею
матери, стоявшему у двери, – войди сюда.
Вронский в это последнее время, кроме общей для всех
приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что
он в его воображении соединялся с Кити.
– Ну что ж, в воскресенье сделаем ужин для дивы
? – сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.
– Непременно. Я сберу подписку. Ах, познакомился ты
вчера с моим приятелем Левиным? – спросил Степан Аркадьич.
– Как же. Но он что-то скоро уехал.
– Он славный малый, – продолжал Облонский. –
Не правда ли?
– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это
во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, – шутливо
вставил он, – есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся,
сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
– Есть это, правда, есть… – весело смеясь, сказал
Степан Аркадьич.
– Что, скоро ли? – обратился Вронский к служащему.
– Поезд вышел, – отвечал служитель.
Приближение поезда все более и более обозначалось движением
приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих
и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в
мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался
свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.
– Нет, – сказал Степан Аркадьич, которому очень
хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. –
Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает
неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Это такая честная,
правдивая натура, и сердце золотое. Но вчера были особенные причины, – с
значительною улыбкой продолжал Степан Аркадьич, совершенно забывая то искреннее
сочувствие, которое он вчера испытывал к своему приятелю, и теперь испытывая
такое же, только к Вронскому. – Да, была причина, почему он мог быть или
особенно счастлив, или особенно несчастлив.
Вронский остановился и прямо спросил:
– То есть что же? Или он вчера сделал предложение твоей
belle soeur?..[30]
– Может быть, – сказал Степан Аркадьич. –
Что-то мне показалось такое вчера. Да если он рано уехал и был еще не в духе,
то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
– Вот как!.. Я думаю, впрочем, что она может
рассчитывать на лучшую партию, – сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять
принялся ходить. – Впрочем, я его не знаю, – прибавил он. – Да,
это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с
Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь –
твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько
минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился
паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего
колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером,
все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с
визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские
вагоны.
Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и
вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский
офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело
улыбаясь; мужик с мешком через плечо.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и
выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал про Кити,
возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась и глаза блестели. Он
чувствовал себя победителем.
– Графиня Вронская в этом отделении, – сказал
молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о
матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не
отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором
жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений,
как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и
почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
|
