 Увеличить |
XII
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин
каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «Так
же краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за физику
и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил
порученное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда прошли года, я вспоминаю и
удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет
время, и я буду к этому равнодушен».
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему
так же, как и в первые дни, было больно вспоминать об этом. Он не мог
успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так
чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем
когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все
его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как
он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику,
с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», – и как
Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого
сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич». Но женитьба теперь стала от него
дальше, чем когда-либо. Место было занято, и, когда он теперь в воображении ставил
на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он чувствовал, что это было
совершенно невозможно. Кроме того, воспоминание об отказе и о роли, которую он
играл при этом, мучало его стыдом. Сколько он ни говорил себе, что он тут ни в
чем не виноват, воспоминание это, наравне с другими такого же рода стыдными
воспоминаниями, заставляло его вздрагивать и краснеть. Были в его прошедшем,
как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна
была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало
его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания. Эти раны никогда не
затягивались. И наравне с этими воспоминаниями стояли теперь отказ и то жалкое
положение, в котором он должен был представляться другим в этот вечер. Но время
и работа делали свое. Тяжелые воспоминания более и более застилались для него
невидными, но значительными событиями деревенской жизни. С каждою неделей он
все реже вспоминал о Кити. Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла
или выходит на днях замуж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье зуба,
совсем вылечит его.
Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и
обманов весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения,
животные и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила Левина и утвердила
его в намерении отречься от всего прежнего, с тем чтоб устроить твердо и
независимо свою одинокую жизнь. Хотя многое из тех планов, с которыми он
вернулся в деревню, и не были им исполнены, однако самое главное, чистота жизни
была соблюдена им. Он не испытывал того стыда, который обыкновенно мучал его
после падения, и он мог смело смотреть в глаза людям. Еще в феврале он получил
письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится хуже,
но что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к
брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за
границу. Ему так хорошо удалось уговорить брата и дать ему взаймы денег на
поездку, не раздражая его, что в этом отношении он был собой доволен. Кроме
хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал
этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы
характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и
почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из
одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного
неизменного характера рабочего. Так что, несмотря на уединение или вследствие
уединения, жизнь его была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал
неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей
кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и с нею ему случалось нередко
рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия
составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла
ясная, морозная погода. Днем таяло на солнце, а ночью доходило до семи
градусов; наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу.
Потом вдруг, на второй день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись тучи, и
три дня и три ночи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер затих, и
надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе
перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее
двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную горку, с вечера,
разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась настоящая
весна. Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок, подернувший
воды, и весь теплый воздух задрожал от наполнивших его испарений ожившей земли.
Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава, надулись почки калины,
смородины и липкой спиртовой березы, и на обсыпанной золотым цветом лозине
загудела выставленная облетавшаяся пчела. Залились невидимые жаворонки над
бархатом зеленей и обледеневшим жнивьем, заплакали чибисы над налившимися бурою
неубравшеюся водой низами и болотами, и высоко пролетели с весенним гоготаньем
журавли и гуси. Заревела на выгонах облезшая, только местами еще не
перелинявшая скотина, заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волну блеющих
матерей, побежали быстроногие ребята по просыхающим, с отпечатками босых ног
тропинкам, затрещали на пруду веселые голоса баб с холстами, и застучали по
дворам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны. Пришла настоящая весна.
|
