XXVII
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил
и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и
противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это
был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая
для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал
возобновить с своею женой, с своею семьей.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него
священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении
повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него мать.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без
брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая
даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия
большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих
общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которого
зависело все ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и
уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим
обычным: «А я сяду, батюшка», – села на стул у окна, он почувствовал, что,
как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может. С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу, думал о том, что
читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без устали
болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной жизни
без связи представлялись его воображению. Он чувствовал, что в глубине его души
что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога
забыл и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без
просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход
своих мыслей, возбужденных чтением. Это была книга Тиндаля о теплоте[39]. Он вспоминал свои
осуждения Тиндалю за его самодовольство в ловкости производства опытов и за то,
что ему недостает философского взгляда. И вдруг всплывала радостная мысль:
«Через два года будут у меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть
жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать к ним на казовый
конец этих трех – чудо!» Он опять взялся за книгу.
«Ну хорошо, электричество и теплота одно и то же; но
возможно ли в уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо
другой? Нет. Ну так что же? Связь между всеми силами природы и так чувствуется
инстинктом… Особенно приятно, как Павина дочь будет уже красно-пегою коровой, и
все стадо, в которое п о д с ы п а т ь этих трех… Отлично! Выйти с женой и
гостями встречать стадо… Жена скажет: мы с Костей, как ребенка, выхаживали эту
телку. Как это может вас так интересовать? скажет гость. Все, что его
интересует, интересует меня. Но кто она?» И он вспоминал то, что произошло в
Москве… «Ну что же делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-новому. Это
вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы
лучше, гораздо лучше жить…» Он приподнял голову и задумался. Старая Ласка, еще
не совсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе,
вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха, подошла к нему,
подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя, чтоб он поласкал.
– Только не говорит, – сказала Агафья
Михайловна. – А пес… Ведь понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.
– Отчего же скучно?
– Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать.
Сызмальства в господах выросла. Ничего, батюшка. Было бы здоровье да совесть
чиста.
Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому, как она
поняла его мысли.
– Что ж, принесть еще чайку? – сказала она и, взяв
чашку, вышла.
Ласка все подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и
она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю
лапу. И в знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она, слегка раскрыв
рот, почмокала, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном
спокойствии. Левин внимательно следил за этими последними ее движениями.
«Так-то и я! – сказал он себе, – так-то и я!
Ничего… Все хорошо».
|