Увеличить |
XXII
Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она
не забыла его. В эту самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к
нему и без доклада вошла в его кабинет. Она застала его в том же положении, в
котором он сидел, опершись головой на обе руки.
– J’ai forcéla consigne,[137] – сказала она, входя быстрыми шагами и
тяжело дыша от волнения и быстрого движения. – Я все слышала! Алексей
Александрович! Друг мой! – продолжала она, крепко обеими руками пожимая
его руку и глядя ему в глаза своими прекрасными задумчивыми глазами.
Алексей Александрович, хмурясь, привстал и, выпростав от нее
руку, подвинул ей стул.
– Не угодно ли, графиня? Я не принимаю, потому что я
болен, графиня, – сказал он, и губы его задрожали.
– Друг мой! – повторила графиня Лидия Ивановна, не
спуская с него глаз, и вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя
треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей
Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова плакать. И на него
нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.
– Друг мой! – сказала она прерывающимся от
волнения голосом. – Вы не должны отдаваться горю. Горе ваше велико, но вы
должны найти утешение.
– Я разбит, я убит, я не человек более! – сказал
Алексей Александрович, выпуская ее руку, но продолжая глядеть в ее наполненные
слезами глаза. – Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом
себе не нахожу точки опоры.
– Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу
вас верить в мою дружбу, – сказала она со вздохом. – Опора наша есть
любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, – сказала она
с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. – Он
поддержит вас и поможет вам.
Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред своими
высокими чувствами и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним,
новое, восторженное, недавно распространившееся в Петербурге мистическое
настроение, Алексею Александровичу приятно было это слышать теперь.
– Я слаб. Я уничтожен. Я ничего не предвидел и теперь
ничего не понимаю.
– Друг мой, – повторяла Лидия Ивановна.
– Не потеря того, чего нет теперь, не это, –
продолжал Алексей Александрович. – Я не жалею. Но я не могу не стыдиться
пред людьми за то положение, в котором нахожусь. Это дурно, но я не могу, я не
могу.
– Не вы совершили тот высокий поступок прощения,
которым я восхищаюсь и все, но Он, обитая в вашем сердце, – сказала
графиня Лидия Ивановна, восторженно поднимая глаза, – и потому вы не
можете стыдиться своего поступка.
Алексей Александрович нахмурился и, загнув руки, стал
трещать пальцами.
– Надо знать все подробности, – сказал он тонким
голосом. – Силы человека имеют пределы, графиня, и я нашел предел своих.
Целый день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие
(он налег на слово вытекавшие ) из моего нового, одинокого положения.
Прислуга, гувернантка, счеты… Этот мелкий огонь сжег меня, я не в силах был
выдержать. За обедом… я вчера едва не ушел от обеда. Я не мог перенести того,
как сын мой смотрел на меня. Он не спрашивал меня о значении всего этого, но он
хотел спросить, и я не мог выдержать этого взгляда. Он боялся смотреть на меня,
но этого мало…
Алексей Александрович хотел упомянуть про счет, который
принесли ему, но голос его задрожал, и он остановился. Про этот счет, на синей
бумаге, за шляпку, ленты, он не мог вспомнить без жалости к самому себе.
– Я понимаю, друг мой, – сказала графиня Лидия
Ивановна. – Я все понимаю. Помощь и утешение вы найдете не во мне, но я
все-таки приехала только затем, чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла
снять с вас все эти мелкие унижающие заботы… Я понимаю, что нужно женское
слово, женское распоряжение. Вы поручаете мне?
Алексей Александрович молча и благодарно пожал ее руку.
– Мы вместе займемся Сережей. Я не сильна в
практических делах. Но я возьмусь, я буду ваша экономка. Не благодарите меня. Я
делаю это не сама…
– Я не могу не благодарить.
– Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором
вы говорили, – стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто
унижает себя, тот возвысится . И благодарить меня вы не можете. Надо
благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие,
утешение, спасение и любовь, – сказала она и, подняв глаза к небу, начала
молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Алексей Александрович слушал ее теперь, и те выражения,
которые прежде не то что были неприятны ему, а казались излишними, теперь
показались естественны и утешительны. Алексей Александрович не любил этот
новый, восторженный дух. Он был верующий человек, интересовавшийся религией
преимущественно в политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе
некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало двери спору и
анализу, по принципу было неприятно ему. Он прежде относился холодно и даже
враждебно к этому новому учению и с графиней Лидией Ивановной, увлекавшеюся им,
никогда не спорил, а старательно обходил молчанием ее вызовы. Теперь же в
первый раз он слушал ее слова с удовольствием и внутренно не возражал им.
– Я очень, очень благодарен вам и за дела и за слова
ваши, – сказал он, когда она кончила молиться.
Графиня Лидия Ивановна еще раз пожала обе руки своего друга.
– Теперь я приступаю к делу, – сказала она с
улыбкой, помолчав и отирая с лица остатки слез. – Я иду к Сереже. Только в
крайнем случае я обращусь к вам. – И она встала и вышла.
Графиня Лидия Ивановна пошла на половину Сережи и там,
обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и
что мать его умерла.
Графиня Лидия Ивановна исполнила свое обещание. Она
действительно взяла на себя все заботы по устройству и ведению дома Алексея
Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна в
практических делах. Все ее распоряжения надо было изменять, так как они были
неисполнимы, и изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича,
который незаметно для всех повел теперь весь дом Каренина и спокойно и
осторожно во время одеванья барина докладывал ему, что было нужно. Но помощь
Лидии Ивановны все-таки была в высшей степени действительна: она дала
нравственную опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения к нему
и в особенности в том, что, как ей утешительно было думать, она почти обратила
его в христианство, то есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в
горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения,
которое распространилось в последнее время в Петербурге. Алексею Александровичу
легко было убедиться в этом. Алексей Александрович, так же как и Лидия Ивановна
и другие люди, разделявшие их воззрения, был вовсе лишен глубины воображения,
той душевной способности, благодаря которой представления, вызываемые
воображением, становятся так действительны, что требуют соответствия с другими
представлениями и с действительностью. Он не видел ничего невозможного и
несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих,
для него не существует, и что так как он обладает полнейшею верой, судьей меры
которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь, на земле,
уже полное спасение.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о
своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда
он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался
этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как
теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос, и что, подписывая
бумаги, он исполняет его волю; но для Алексея Александровича было необходимо
так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и
выдуманную высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других,
что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
|