 Увеличить |
XVI
Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в
молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в
особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти
не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе.
Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу
попал в колею богатых петербургских военных. Хотя он и ездил изредка в
петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.
В Москве в первый раз он испытал, после роскошной и грубой
петербургской жизни, прелесть сближения со светскою, милою и невинною девушкой,
которая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь
дурное в его отношениях к Кити. На балах он танцевал преимущественно с нею; он
ездил к ним в дом. Он говорил с нею то, что обыкновенно говорят в свете, всякий
вздор, но вздор, которому он невольно придавал особенный для нее смысл.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при
всех, он чувствовал, что она все более и более становилась в зависимость от
него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее и его чувство к ней
становилось нежнее. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет
определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться
и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между
блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это
удовольствие, и наслаждался своим открытием.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот
вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет
несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы
этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее
удовольствие ему, а главное, ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы
поверить тому, что он должен жениться.
Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он
не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому
общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто
чуждое, враждебное, а всего более – смешное. Но хотя Вронский и не подозревал
того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал,
что та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити,
утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то. Но что
можно и что должно было предпринять, он не мог придумать.
«То и прелестно, – думал он, возвращаясь от Щербацких и
вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее
отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления
пред ее к себе любовью, – то и прелестно, что ничего не сказано ни мной,
ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и
интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит. И как
мило, просто и, главное, доверчиво! Я сам себя чувствую лучше, чище. Я
чувствую, что у меня есть сердце и что есть во мне много хорошего. Эти милые
влюбленные глаза! Когда она сказала: и очень …»
«Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо». И он
задумался о том, где ему окончить нынешний вечер.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб?
партия безика[26],
шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Chateâu des fleurs[27], там найду Облонского, куплеты, cancan? Нет,
надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду
домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и
потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и
спокойным, как всегда, сном.
|
