 Увеличить |
V
После завтрака Левин попал в ряд уже не на прежнее место, а
между шутником-стариком, который пригласил его в соседи, и молодым мужиком, с
осени только женатым и пошедшим косить первое лето.
Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко
передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему,
по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя,
откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама
вжикала по сочной траве.
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное молодое лицо его,
обвязанное по волосам жгутом свежей травы, все работало от усилий; но как
только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов был умереть скорее,
чем признаться, что ему трудно.
Левин шел между ними. В самый жар косьба показалась ему не
так трудна. Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и
засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще
и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не
думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые минуты.
Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды,
старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее сталь в свежей воде реки,
зачерпывал брусницу и угощал Левина.
– Ну-ка, кваску моего! А, хорош! – говорил он,
подмигивая.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как
эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И
тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во
время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть
всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты
забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все
сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней,
работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные
минуты.
Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это
сделавшееся бессознательным движенье и думать, когда надо было окашивать кочку
или невыполонный щавельник. Старик делал это легко. Приходила кочка, он изменял
движенье и где пяткой, где концом косы подбивал кочку с обеих сторон
коротенькими ударами. И, делая это, он все рассматривал и наблюдал, что
открывалось пред ним, то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина, то
отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное, с которого
из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и, как
вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
И Левину и молодому малому сзади его эти перемены движений
были трудны. Они оба, наладив одно напряженное движение, находились в азарте
работы и не в силах были изменять движение и в то же время наблюдать, что было
пред ними.
Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили его,
сколько времени он косил, он сказал бы, что полчаса, – а уж время подошло
к обеду. Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на девочек и мальчиков,
которые с разных сторон, чуть видные, по высокой траве и по дороге шли к
косцам, неся оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками
кувшинчики с квасом.
– Вишь, козявки ползут! – сказал он, указывая на
них, и из-под руки поглядел на солнце.
Прошли еще два ряда, старик остановился.
– Ну, барин, обедать! – сказал он решительно. И,
дойдя до реки, косцы направились через ряды к кафтанам, у которых, дожидаясь
их, сидели дети, принесшие обеды. Мужики собрались – дальние под телеги,
ближние – под ракитовый куст, на который накидали травы.
Левин подсел к ним; ему не хотелось уезжать.
Всякое стеснение пред барином уже давно исчезло. Мужики
приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие
прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали
кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки,
налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток
молиться.
– Ну-ка, барин, моей тюрьки, – сказал он,
присаживаясь на колени перед чашкой.
Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой
обедать. Он пообедал со стариком и разговорился с ним о его домашних делах,
принимая в них живейшее участие, и сообщил ему все свои дела и все
обстоятельства, которые могли интересовать старика. Он чувствовал себя более
близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался от нежности, которую он
испытывал к этому человеку. Когда старик опять встал, помолился и лег тут же
под кустом, положив себе под изголовье травы, Левин сделал то же и, несмотря на
липких, упорных на солнце мух и козявок, щекотавших его потное лицо и тело,
заснул тотчас же и проснулся, только когда солнце зашло на другую сторону куста
и стало доставать его. Старик давно не спал и сидел, отбивая косы молодых
ребят.
Левин оглянулся вокруг себя и не узнал места: так все
переменилось. Огромное пространство луга было скошено и блестело особенным,
новым блеском, со своими уже пахнущими рядами, на вечерних косых лучах солнца.
И окошенные кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блестящая
сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена
травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, –
все это было совершенно новое. Очнувшись, Левин стал соображать, сколько
скошено и сколько еще можно сделать нынче.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь
большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже
скошен. Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как
можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так скоро
спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось еще и еще
поскорее и как можно больше сработать.
– А что, еще скосим, как думаешь, Машкин Верх? –
сказал он старику.
– Как Бог даст, солнце не высоко. Нечто водочки
ребятам?
Во время полдника, когда опять сели и курящие закурили,
старик объявил ребятам, что «Машкин Верх скосить – водка будет».
– Эка, не скосить! Заходи, Тит! Живо смахнем! Наешься
ночью. Заходи! – послышались голоса, и, доедая хлеб, косцы пошли заходить.
– Ну, ребята, держись! – сказал Тит и почти рысью
пошел передом.
– Иди, иди! – говорил старик, спея за ним и легко
догоняя его, – срежу! Берегись!
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни
торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и
отчетливо. Остававшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Еще последние
косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и пошли через
дорогу к Машкину Верху.
Солнце уже спускалось к деревьям, когда они, побрякивая
брусницами, вошли в лесной овражек Машкина Верха. Трава была по пояс в середине
лощины, и нежная и мягкая, лопушистая, кое-где по лесу пестреющая иваном-да-марьей.
После короткого совещания – вдоль ли ходить или поперек –
Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный черноватый мужик, пошел передом.
Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за
ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за
лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по
которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа
кипела.
Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась
высокими рядами. Теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, побрякивая
брусницами и звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по оттачиваемой
косе, то веселыми криками, подгоняли друг друга.
Левин шел все так же между молодым малым и стариком. Старик,
надевший свою овчинную куртку, был так же весел, шутлив и свободен в движениях.
В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы,
которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый раз сгибался,
подбирал и клал за пазуху. «Еще старухе гостинцу», – приговаривал он.
Как ни было легко косить мокрую и слабую траву, но трудно
было спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага. Но старика это не
стесняло. Махая все так же косой, он маленьким, твердым шажком своих обутых в
большие лапти ног влезал медленно на кручь и, хоть и трясся всем телом и
отвисшими ниже рубахи портками, не пропускал на пути ни одной травинки, ни
одного гриба и так же шутил с мужиками и Левиным. Левин шел за ним и часто думал,
что он непременно упадет, поднимаясь с косою на такой крутой бугор, куда и без
косы трудно влезть; но он взлезал и делал что надо. Он чувствовал, что какая-то
внешняя сила двигала им.
|
