XXXII
Левин уже давно сделал замечание, что когда с людьми бывает
неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо
от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это
случится и с братом. И действительно, кротости брата Николая хватило ненадолго.
Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к брату,
затрогивая его за самые больные места.
Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он
чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется
говорить по душе, то есть только то, что они точно думают и чувствуют, то они
только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «Ты
умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» – а Николай только бы отвечал: «Знаю, что умру;
но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили
только по душе. Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать
то, что он всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его наблюдению,
многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался говорить не
то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его
ловит на этом и раздражается этим.
На третий день Николай вызвал брата высказать опять ему свой
план и стал не только осуждать его, но стал умышленно смешивать его с
коммунизмом.
– Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее и хочешь
прилагать к неприложимому.
– Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они
отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не
отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он
употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно
стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.
– То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее
все, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое, –
сказал Николай, сердито дергаясь в своем галстуке.
– Да моя мысль не имеет ничего общего…
– Там, – злобно блестя глазами и иронически
улыбаясь, говорил Николай Левин, – там по крайней мере есть прелесть, как
бы сказать, геометрическая – ясности, несомненности. Может быть, это утопия. Но
допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa:[107] нет собственности, нет семьи, то и труд
устрояется. Но у тебя ничего нет…
– Зачем ты смешиваешь? я никогда не был
коммунистом.
– А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно
и имеет будущность, как христианство в первые века.
– Я только полагаю, что рабочую силу надо рассматривать
с естествоиспытательской точки зрения, то есть изучить ее, признать ее свойства
и…
– Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по
степени своего развития, известный образ деятельности. Везде были рабы, потом
metayers;[108] и у нас есть испольная
работа, есть аренда, есть батрацкая работа, – чего ж ты ищешь?
Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что в
глубине души он боялся, что это было правда, – правда то, что он хотел
балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было
возможно.
– Я ищу средства работать производительно и для себя и
для рабочего. Я хочу устроить… – отвечал он горячо.
– Ничего ты не хочешь устроить; просто, как ты всю
жизнь жил, тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто
эксплуатируешь мужиков, а с идеею.
– Ну, ты так думаешь, – и оставь! – отвечал
Левин, чувствуя, что мускул левой щеки его неудержимо прыгает.
– Ты не имел и не имеешь убеждений, а тебе только бы
утешать свое самолюбие.
– Ну, и прекрасно, и оставь меня!
– И оставлю! И давно пора, и убирайся ты к черту! И
очень жалею, что приехал!
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего
не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел,
что просто брату невыносима стала жизнь.
Николай уже совсем собрался уезжать, когда Константин опять
пришел к нему и ненатурально просил извинить, если чем-нибудь оскорбил его.
– А, великодушие! – сказал Николай и
улыбнулся. – Если тебе хочется быть правым, то могу доставить тебе это
удовольствие. Ты прав, но я все-таки уеду!
Пред самым только отъездом Николай поцеловался с ним и
сказал, вдруг странно серьезно взглянув на брата:
– Все-таки не поминай меня лихом, Костя! – И голос
его дрогнул.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно.
Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «Ты видишь и знаешь, что я
плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули
у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел сказать
ему.
На третий день после отъезда брата и Левин уехал за границу.
Встретившись на железной дороге с Щербацким, двоюродным братом Кити, Левин
очень удивил его своею мрачностью.
– Что с тобой? – спросил его Щербацкий.
– Да ничего, так, веселого на свете мало.
– Как мало? вот поедем со мной в Париж вместо какого-то
Мюлуза. Посмóтрите, как весело!
– Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.
– Вот так штука! – смеясь, сказал Щербацкий. –
Я только приготовился начинать.
– Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро
умру.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее
время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им
дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не
пришла смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вследствие этой
темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте
было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
|