IV
Во время остановки в губернском городе Сергей Иванович не
пошел в буфет, а стал ходить взад и вперед по платформе.
Проходя в первый раз мимо отделения Вронского, он заметил,
что окно было задернуто. Но, проходя в другой раз, он увидал у окна старую
графиню. Она подозвала к себе Кознышева.
– Вот еду, провожаю его до Курска, – сказала она.
– Да, я слышал, – сказал Сергей Иванович,
останавливаясь у ее окна и заглядывая в него. – Какая прекрасная черта с
его стороны! – прибавил он, заметив, что Вронского в отделении не было.
– Да после его несчастия что ж ему было делать?
– Какое ужасное событие! – сказал Сергей Иванович.
– Ах, что я пережила! Да заходите… Ах, что я
пережила! – повторила она, когда Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом
на диване. – Этого нельзя себе представить! Шесть недель он не говорил ни
с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было
оставить его одного. Мы отобрали все, чем он мог убить себя; мы жили в нижнем
этаже, но нельзя было ничего предвидеть. Ведь вы знаете, он уже стрелялся раз
из-за нее же, – сказала она, и брови старушки нахмурились при этом
воспоминании. – Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина.
Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
– Не нам судить, графиня, – со вздохом сказал
Сергей Иванович, – но я понимаю, как для вас это было тяжело.
– Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у
меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она
тут же была на станции. Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери говорит,
что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что
это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему.
Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его комнату, он был уже не
свой – страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж
я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его.
Prostration complète,[287] говорил
доктор. Потом началось почти бешенство.
– Ах, что говорить! – сказала графиня, махнув
рукой. – Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это
за страсти какие-то отчаянные. Это все что-то особенное доказать. Вот она и
доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей – своего мужа и моего несчастного
сына.
– А что ее муж? – спросил Сергей Иванович.
– Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был
согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь.
Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы
старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это все-таки
легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил все –
карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем.
Нет, как ни говорите, самая смерть ее – смерть гадкой женщины без религии.
Прости меня Бог, но я не могу не ненавидеть память ее, глядя на погибель сына.
– Но теперь как он?
– Это Бог нам помог – эта сербская война. Я старый
человек, ничего в этом не понимаю, но ему Бог это послал. Разумеется, мне, как
матери, страшно; и главное, говорят, ce n’est pas très bien vu а
Pétersbourg.[288] Но
что же делать! Одно это могло его поднять. Яшвин – его приятель – он все
проиграл и собрался в Сербию. Он заехал к нему и уговорил его. Теперь это
занимает его. Вы, пожалуйста, поговорите с ним, мне хочется его развлечь. Он
так грустен. Да на беду еще у него зубы разболелись. А вам он будет очень рад.
Пожалуйста, поговорите с ним, он ходит с этой стороны.
Сергей Иванович сказал, что он очень рад, и перешел на
другую сторону поезда.
|
