V
В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время
обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек
и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично-тихий
говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были
поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их
священнодействия.
В кружке самом близком к невесте были ее две сестры: Долли и
старшая, спокойная красавица Львова, приехавшая из-за границы.
– Что же это Мари в лиловом, точно черное, на
свадьбу? – говорила Корсунская.
– С ее цветом лица одно спасенье… – отвечала
Друбецкая. – Я удивляюсь, зачем они вечером сделали свадьбу. Это
купечество…
– Красивее. Я тоже венчалась вечером, – отвечала
Корсунская и вздохнула, вспомнив о том, как мила она была в этот день, как
смешно был влюблен ее муж и как теперь все другое.
– Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером,
тот не женится; я хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место
было занято, – говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая
имела на него виды.
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити, думая
о том, как и когда она будет стоять с графом Синявиным в положении Кити и как
она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой, что он намерен
надеть венец на шиньон Кити, чтоб она была счастлива.
– Не надо было надевать шиньона, – отвечала
Николаева, давно решившая, что если старый вдовец, которого она ловила, женится
на ней, то свадьба будет самая простая. – Я не люблю этот фаст[126].
Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитриевной, шутя уверяя
ее, что обычай уезжать после свадьбы распространяется потому, что новобрачным
всегда бывает несколько совестно.
– Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю,
вам завидно?
– Я уже это пережил, Дарья Дмитриевна, – отвечал
он, и лицо его неожиданно приняло грустное и серьезное выражение.
Степан Аркадьич рассказывал свояченице свой каламбур о
разводе.
– Надо поправить венок, – отвечала она, не слушая
его.
– Как жаль, что она так подурнела, – говорила
графиня Нордстон Львовой. – А все-таки он не стóит ее пальца. Не правда ли?
– Нет, он мне очень нравится. Не оттого, что он будущий
beau-frère,[127] –
отвечала Львова. – И как он хорошо себя держит! А это так трудно держать
себя хорошо в этом положении – не быть смешным. А он не смешон, не натянут, он
видно, что тронут.
– Кажется, вы ждали этого?
– Почти. Она всегда его любила.
– Ну, будем смотреть, кто из них прежде станет на
ковер. Я советовала Кити.
– Все равно, – отвечала Львова, – мы все
покорные жены, это у нас в породе.
– А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы, Долли?
Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была
растрогана. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать, не
расплакавшись.
Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к своей
свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала все настоящее
и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну себя, но
всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное
торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с
любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в
таинственное будущее. В числе этих всех невест, которые приходили ей на память,
она вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой
она недавно слышала. И она также, чистая, стояла в померанцевых цветах и вуале.
А теперь что?
– Ужасно странно, – проговорила она.
Не одни сестры, приятельницы и родные следили за всеми
подробностями священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением,
захватывающим дыхание, следили, боясь упустить каждое движение, выражение лица
жениха и невесты и с досадой не отвечали и часто не слыхали речей равнодушных
мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
– Что же так заплакана? Или поневоле идет?
– Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?
– А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как рявкнет
дьякон: «Да боится своего мужа».
– Чудовские?
– Синодальные.
– Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в
вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.
– Нет, парочка хороша.
– А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в
отлет носят. Глянь-ка у той в пюсовом, посланница, говорят, с каким подбором…
Так, и опять этак.
– Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как
ни говорите, жалко нашу сестру.
Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в
двери церкви.
|
