Увеличить |
XII
Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь
не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному
состоянию, прежде никогда им не испытанному.
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие
электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой
разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать
его. Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он
говорил об отдаче земли.
Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением
ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.
«Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого Бога? Для
Бога. И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не
надо жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к
чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для
Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял
этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел
их глупыми, неясными, неточными?
Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял
вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не
сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это
вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.
Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это
понятно и разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для
брюха. И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для
правды, для Бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших века
тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие
об этом, своим неясным языком говорящие то же, – мы все согласны в этом
одном: для чего надо жить и чтó хорошо. Я со всеми людьми имею только одно
твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено
разумом – оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких
последствий.
Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет
последствие – награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и
следствий.
И его-то я знаю, и все мы знаем.
А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы
убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со
всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!
Какое же может быть чудо больше этого?
Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои
страдания?» – думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни
усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так
радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и, не в
силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву.
Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную,
лопушистую лесную траву.
«Да, надо опомниться и обдумать, – думал он, пристально
глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой
букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом
снытки. – Все сначала, – говорил он себе, отворачивая лист снытки,
чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на
нее. – Что радует меня? Что я открыл?
Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой
букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела)
совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А
во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается
развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно
может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся, что,
несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки не
открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих
побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и
обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для Бога, для души.
Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял
ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь.
Я освободился от обмана, я узнал хозяина».
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде
любимого безнадежно больного брата.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и
для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он
решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не
представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить,
мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей
и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал
дурно.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые
он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно
обходя их.
Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем
верованиям, в которых он был воспитан.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не
имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы
грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей
жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения,
он все-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он
сам, если бы не знал того, для чего он жил.
«Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не
могла мне дать мысль, – она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама
жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел
ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не
мог взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что
надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно
поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это?
Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы
душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить
другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
«Да, гордость», – сказал он себе, переваливаясь на
живот и начиная завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное –
плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», – повторил
он.
|