 Увеличить |
III
Толпа народа, в особенности женщин, окружала освещенную для
свадьбы церковь. Те, которые не успели проникнуть в средину, толпились около
окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.
Больше двадцати карет уже были расставлены жандармами вдоль
по улице. Полицейский офицер, пренебрегая морозом, стоял у входа, сияя своим
мундиром. Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы в цветах с поднятыми
шлейфами, то мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой
церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое
сияние на красном фоне иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникадил
и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и
ступеньки амвона, и старые почерневшие книги, и подрясники, и стихари – все
было залито светом. На правой стороне теплой церкви, в толпе фраков и белых
галстуков, мундиров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и
рук и высоких перчаток, шел сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся
в высоком куполе. Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в
толпе затихал, и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха и невесту. Но
дверь уже отворялась более чем десять раз, и каждый раз это был или запоздавший
гость или гостья, присоединявшиеся к кружку званых, направо, или зрительница,
обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присоединявшаяся к чужой
толпе, налево. И родные и посторонние уже прошли чрез все фазы ожидания.
Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приедут,
не приписывая никакого значения этому запозданию. Потом стали чаще и чаще
поглядывать на дверь, поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. Потом
это опоздание стало уже неловко, и родные и гости старались делать вид, что они
не думают о женихе и заняты своим разговором.
Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени,
нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать стекла в окнах. На клиросе слышны
были то пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно
высылал то дьячка, то дьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в лиловой
рясе и шитом поясе, чаще и чаще выходил к боковым дверям, ожидая жениха.
Наконец одна из дам, взглянув на часы, сказала: «Однако это странно!» – и все
гости пришли в беспокойство и стали громко выражать свое удивление и
неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что случилось. Кити в это время,
давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых
цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале щербацкого дома и
смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о
приезде жениха в церковь.
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил
взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая
коридор. Но в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием
возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану
Аркадьичу.
– Был ли когда-нибудь человек в таком ужасном дурацком
положении! – говорил он.
– Да, глупо, – подтвердил Степан Аркадьич,
смягчительно улыбаясь. – Но успокойся, сейчас привезут.
– Нет, как же! – со сдержанным бешенством говорил
Левин. – И эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! – говорил он,
глядя на измятый перед своей рубашки. – И что как вещи увезли уже на
железную дорогу! – вскрикнул он с отчаянием.
– Тогда мою наденешь.
– И давно бы так надо.
– Нехорошо быть смешным… Погоди! образуется .
Дело было в том, что, когда Левин потребовал одеваться,
Кузьма, старый слуга Левина, принес фрак, жилет и все, что нужно было.
– А рубашка! – вскрикнул Левин.
– Рубашка на вас, – с спокойной улыбкой ответил
Кузьма.
Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив
приказанье все уложить и свезти к Щербацким, от которых в нынешний же вечер уезжали
молодые, он так и сделал, уложив все, кроме фрачной пары. Рубашка, надетая с
утра, была измята и невозможна с открытой модой жилетов. Посылать к Щербацким
было далеко. Послали купить рубашку. Лакей вернулся: все заперто – воскресенье.
Послали к Степану Аркадьичу, привезли рубашку; она была невозможно широка и
коротка. Послали, наконец, к Щербацким разложить вещи. Жениха ждали в церкви, а
он, как запертый в клетке зверь, ходил по комнате, выглядывая в коридор и с
ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити и что она может теперь
думать.
Наконец виноватый Кузьма, насилу переводя дух, влетел в
комнату с рубашкой.
– Только застал. Уж на ломового поднимали, –
сказал Кузьма.
Через три минуты, не глядя на часы, чтобы не растравлять
раны, Левин бегом бежал по коридору.
– Уж этим не поможешь, – говорил Степан Аркадьич с
улыбкой, неторопливо поспешая за ним. – Образуется, образуется
… – говорю тебе.
|
