 Увеличить |
XIX
«Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». – Так
думал Левин про свою жену, разговаривая с ней в этот вечер.
Левин думал о евангельском изречении не потому, чтоб он
считал себя премудрым. Он не считал себя премудрым, но не мог не знать, что он
был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того, что, когда он думал
о смерти, он думал всеми силами души. Он знал тоже, что многие мужские большие
умы, мысли которых об этом он читал, думали об этом и не знали одной сотой
того, что знала об этом его жена и Агафья Михайловна. Как ни различны были эти
две женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее называл брат Николай и как теперь
Левину было особенно приятно называть ее, они в этом были совершенно похожи.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя
никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые
представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно
одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей,
смотрели на это. Доказательство того, что они знали твердо, что такое была
смерть, состояло в том, что они, ни секунды не сомневаясь, знали, как надо
действовать с умирающими, и не боялись их. Левин же и другие, хотя и многое
могли сказать о смерти, очевидно не знали, потому что боялись смерти и
решительно не знали, что надо делать, когда люди умирают. Если бы Левин был
теперь один с братом Николаем, он бы с ужасом смотрел на него и еще с бóльшим
ужасом ждал, и больше ничего бы не умел сделать.
Мало того, он не знал, что говорить, как смотреть, как
ходить. Говорить о постороннем ему казалось оскорбительным, нельзя; говорить о
смерти, о мрачном – тоже нельзя. Молчать – тоже нельзя. «Смотреть – он
подумает, что я изучаю его, боюсь; не смотреть – он подумает, что я о другом
думаю. Ходить на цыпочках – он будет недоволен; на всю ногу – совестно». Кити
же, очевидно, не думала и не имела времени думать о себе; она думала о нем,
потому что знала что-то, и все выходило хорошо. Она и про себя рассказывала и
про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о случаях
выздоровления, и все выходило хорошо; стало быть, она знала. Доказательством того,
что деятельность ее и Агафьи Михайловны была не инстинктивная, животная,
неразумная, было то, что, кроме физического ухода, облегчения страданий, и
Агафья Михайловна и Кити требовали для умирающего еще чего-то такого, более
важного, чем физический уход, и чего-то такого, что не имело ничего общего с
условиями физическими. Агафья Михайловна, говоря об умершем старике, сказала:
«Что ж, слава Богу, причастили, соборовали, дай Бог каждому так умереть». Катя
точно так же, кроме всех забот о белье, пролежнях, питье, в первый же день
успела уговорить больного в необходимости причаститься и собороваться.
Вернувшись от больного на ночь в свои два нумера, Левин
сидел, опустив голову, не зная, что делать. Не говоря уже о том, чтоб ужинать,
устраиваться на ночлег, обдумывать, что они будут делать, он даже и говорить с
женою не мог: ему совестно было. Кити же, напротив, была деятельнее
обыкновенного. Она даже была оживленнее обыкновенного. Она велела принести
ужинать, сама разобрала вещи, сама помогла стлать постели и не забыла обсыпать
их персидским порошком. В ней было возбуждение и быстрота соображения, которые
появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты
жизни, те минуты, когда раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что все
прошедшее его было не даром, а приготовлением к этим минутам.
Все дело спорилось у нее, и еще не было двенадцати, как все
вещи были разобраны чисто, аккуратно, как-то так особенно, что нумер стал похож
на дом, на ее комнаты: постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены,
салфеточки постланы.
Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже
теперь, и чувствовал, что каждое движение его было неприлично. Она же разбирала
щеточки, но делала все это так, что ничего в этом оскорбительного не было.
Есть, однако, они ничего не могли, и долго не могли заснуть,
и даже долго не ложились спать.
– Я очень рада, что уговорила его завтра
собороваться, – говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом
и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. – Я никогда не видала
этого, но знаю, мама мне говорила, что тут молитвы об исцелении.
– Неужели ты думаешь, что он может выздороветь? –
сказал Левин, глядя на постоянно закрывавшийся, как только она вперед проводила
гребень, узкий ряд назади ее круглой головки.
– Я спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить
больше трех дней. Но разве они могут знать? Я все-таки очень рада, что
уговорила его, – сказала она, косясь на мужа из-за волос. – Все может
быть, – прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением,
которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
После их разговора о религии, когда они были еще женихом и
невестой, ни он, ни она никогда не затевали разговора об этом, но она исполняла
свои обряды посещения церкви, молитвы всегда с одинаковым спокойным сознанием,
что это так нужно. Несмотря на его уверения в противном, она была твердо
уверена, что он такой же и еще лучше христианин, чем она, и что все то, что он
говорит об этом, есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он
говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно
вырезывает, и т. п.
– Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела
устроить всего этого, – сказал Левин. – И… должен признаться, что я
очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… – Он взял ее
руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось
непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее
просветлевшие глаза.
– Тебе бы так мучительно было одному, – сказала
она и, подняв высоко руки, которые закрывали ее покрасневшие от удовольствия
щеки, свернула на затылке косы и зашпилила их. – Нет, – продолжала
она, – она не знала… Я, к счастию, научилась многому в Содене.
– Неужели там такие же были больные?
– Хуже.
– Для меня ужасно то, что я не могу не видеть его,
каким он был молодым… Ты не поверишь, какой он был прелестный юноша, но я не
понимал его тогда.
– Очень, очень верю. Как я чувствую, мы бы дружны были
с ним, – сказала она и испугалась за то, что сказала, оглянулась на мужа,
и слезы выступили ей на глаза.
– Да, были бы , – сказал он грустно. –
Вот именно один из тех людей, о которых говорят, что они не для этого мира.
– Однако нам много предстоит дней, надо
ложиться, – сказала Кити, взглянув на свои крошечные часы.
|
