XXXII
Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к
ней по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал:
«Мама, мама!» Добежав до нее, он повис ей на шее.
– Я говорил вам, что мама! – кричал он
гувернантке. – Я знал!
И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на
разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она
была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, каков
он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми кудрями,
голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых чулках. Анна
испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости и ласки и
нравственное успокоение, когда встречала его простодушный, доверчивый и любящий
взгляд и слышала его наивные вопросы. Анна достала подарки, которые посылали
дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть девочка Таня и как Таня эта
умеет читать и учит даже других детей.
– Что же, я хуже ее? – спросил Сережа.
– Для меня лучше всех на свете.
– Я это знаю, – сказал Сережа, улыбаясь.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню
Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с нездорово-желтым
цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче
она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
– Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? –
спросила графиня Лидия Ивановна, только что вошла в комнату.
– Да, все это кончилось, но все это и было не так
важно, как мы думали, – отвечала Анна. – Вообще моя belle soeur
слишком решительна.
Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся
интересовавшаяся, имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало;
она перебила Анну:
– Да, много горя и зла на свете, а я так измучена
нынче.
– А что? – спросила Анна, стараясь удержать
улыбку.
– Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за
правду и иногда совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было
филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно,
но с этими господами ничего невозможно сделать, – прибавила графиня Лидия
Ивановна с насмешливою покорностью судьбе. – Они ухватились за мысль,
изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш
муж в том числе, понимают все значение этого дела, а другие только роняют.
Вчера мне пишет Правдин…
Правдин был известный панславист за границей, и графиня
Лидия Ивановна рассказала содержание его письма.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против
дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот день приходилось
быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
«Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого
прежде? – сказала себе Анна. – Или она очень раздражена нынче? А в
самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она все сердится, и
всё у нее враги, и всё враги по христианству и добродетели».
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена
директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала,
обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись
одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде
сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и
ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой,
и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя
опять твердою и безупречною.
Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. «Что же
было? Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я
ответила так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить
об этом – значит придавать важность тому, что ее не имеет». Она вспомнила, как
она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой
подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете,
всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту
и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. «Стало быть, незачем
говорить? Да, слава Богу, и нечего говорить», – сказала она себе.
|
