 Увеличить |
XXVI
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в
первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном
охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда
входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее
разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он
не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, – это было ясно.
И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна
придумывала еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все
более и более раздражалась.
«Я вас не держу, – мог сказать он. – Вы можете
идти куда хотите. Вы не хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы
вернуться к нему. Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно
вам рублей?»
Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый
человек, он сказал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он
действительно сказал их.
«А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и
честный человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?» – вслед за тем
говорила она себе.
Весь этот день, за исключением поездки к Вильсон, которая
заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть
надежда примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его. Она
ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему,
что у нее голова болит, загадала себе: «Если он придет, несмотря на слова
горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, все кончено, и
тогда я решу, что мне делать!..»
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его
звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не
хотел больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.
И смерть, как единственное средство восстановить в его
сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую
поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское,
получить или не получить от мужа развод – все было ненужно. Нужно было одно –
наказать его.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том,
что стоило только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так
легко и просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет
мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она лежала в
постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи на лепной
карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла
себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она будет для него
только одно воспоминание. «Как мог я сказать ей эти жестокие слова? –
будет говорить он. – Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей ничего? Но
теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там…» Вдруг тень ширмы
заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны
рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с новой быстротой
надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно. «Смерть!» – подумала
она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго
не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той,
которая догорела и потухла. «Нет, все – только жить! Ведь я люблю его. Ведь он
любит меня! Это было и пройдет», – говорила она, чувствуя, что слезы
радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И, чтобы спастись от своего
страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.
Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и,
сверху освещая его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она
любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала,
что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою
правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы
была доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась
к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во
все время которого она не переставала чувствовать себя.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в
сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее.
Старичок-мужичок с взлохмаченною бородой что-то делал, нагнувшись над железом,
приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом
кошмаре (что и составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает
на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею, что-то
странное делает над ней. И она проснулась в холодном поту.
Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний
день.
«Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я
сказала, что у меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть
его и готовиться к отъезду», – сказала она себе. И, узнав, что он в
кабинете, она пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда
остановился экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась
молодая девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После
переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались шаги
Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к окну.
Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка в лиловой
шляпке передала ему пакет. Вронский, улыбаясь, сказал ей что-то. Карета
отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.
Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние
чувства с новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как
она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она
вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
– Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги
и бумаги от maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? –
сказал он спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного
выражения ее лица.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты.
Он взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она
повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до
двери, он все молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа
бумаги.
– Да, кстати, – сказал он в то время, как она была
уже в дверях, – завтра мы едем решительно? Не правда ли?
– Вы, но не я, – сказала она, оборачиваясь к нему.
– Анна, эдак невозможно жить…
– Вы, но не я, – повторила она.
– Это становится невыносимо!
– Вы… вы раскаетесь в этом, – сказала она и вышла.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны
эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и,
крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то
раздражила его. «Я пробовал все, – подумал он, – остается одно – не
обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от
которой надо было получить подпись на доверенности.
Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У
гостиной он остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о
том, чтоб отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали
коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени,
и кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она
подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину
кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную позу в
коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.
|
