Увеличить |
XXVI
Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал
домой. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых
железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,
недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал
кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком
свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с
подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика
и о том, что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу путаница
разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он почувствовал при
одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел,
закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне
и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, надорванную, но лихую
лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он
чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь быть только
лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше
надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и
вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим. Во-вторых, он уже никогда
не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало
его, когда он собирался сделать предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он
решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет
следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему
придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о
коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его
задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и
теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он,
хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и
еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему так легко
сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях. С
бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом часу ночи подъехал
к своему дому.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки,
исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом.
Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо.
Легавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала,
терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы
ему на грудь.
– Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья
Михайловна.
– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а
дома лучше, – отвечал он ей и прошел в кабинет.
Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили
знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,
который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе
открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он увидал
все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту новую
жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто охватили
его и говорили ему: «Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь
такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными
попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось
и невозможно тебе».
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил,
что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И,
слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и
стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.
За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно,
но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило
Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик был
всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча
подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому
только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал. Ему
стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно важное и радостное
событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.
– Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я
пойду взгляну, – сказал он приказчику.
Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через
двор мимо сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым
паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным
светом фонаря, зашевелились на свежей соломе. Мелькнула гладкая черно-пегая
широкая спина голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было
встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная
красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от
входивших теленка и обнюхивала его.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого
теленка на его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но
успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать
ее шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и
крутила хвостиком.
– Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил
Левин, оглядывая телку. – В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша.
Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? – обращался он к
приказчику, совершенно примирившись с ним за гречу под влиянием радости за телку.
– В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день
вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, –
сказал приказчик. – Я вам прежде докладывал про машину.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства,
которое было большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и,
поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел
наверх в гостиную.
|