II
Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к
особенно оживленной нынче народом станции Курской железной дороги и, выйдя из
кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и
добровольцы[284] на
четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за
ними толпы вошли в станцию.
Одна из дам, встречавших добровольцев, выходя из залы,
обратилась к Сергею Ивановичу.
– Вы тоже приехали проводить? – спросила она
по-французски.
– Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы
всегда провожаете? – с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.
– Да нельзя же! – отвечала княгиня. – Правда,
что от нас отправлено уже восемьсот? Мне не верил Мальвинский.
– Больше восьмисот. Если считать тех, которые
отправлены не прямо из Москвы, уже более тысячи, – сказал Сергей Иваныч.
– Ну вот. Я и говорила! – радостно подхватила
дама. – И ведь правда, что пожертвований теперь около миллиона?
– Больше, княгиня.
– А какова нынешняя телеграмма? Опять разбили турок.
– Да, я читал, – отвечал Сергей Иваныч. Они
говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду турки
были разбиты на всех пунктах и бежали и что назавтра ожидалось решительное
сражение.
– Ах, да, знаете, один молодой человек, прекрасный,
просился. Не знаю, почему сделали затруднение. Я хотела просить вас, я его
знаю, напишите, пожалуйста, записку. Он от графини Лидии Ивановны прислан.
Расспросив подробности, которые знала княгиня о просившемся
молодом человеке, Сергей Иванович, пройдя в первый класс, написал записку к
тому, от кого это зависело, и передал княгине.
– Вы знаете, граф Вронский, известный… едет с этим
поездом, – сказала княгиня с торжествующею и многозначительною улыбкой,
когда он опять нашел ее и передал ей записку.
– Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим
поездом?
– Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его.
Все-таки это – лучшее, что он мог сделать.
– О да, разумеется.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к
обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного
господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за
веру, за человечество, за братьев наших, – все возвышая голос, говорил
господин. – На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио
!» – громко и слезно заключил он.
Все закричали живио ! и еще новая толпа хлынула
в залу и чуть не сбила с ног княгиню.
– А! княгиня, каково! – сияя радостной улыбкой,
сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине толпы. – Не правда
ли, славно, тепло сказал? Браво! И Сергей Иваныч! Вот вы бы сказали от себя так
– несколько слов, знаете, ободрение; вы так это хорошо, – прибавил он с
нежной, уважительной и осторожной улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея
Ивановича.
– Нет, я еду сейчас.
– Куда?
– В деревню, к брату, – отвечал Сергей Иванович.
– Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде
увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right.[285] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте
добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете,
les petites misères de la vie humaine,[286] –
как бы извиняясь, обратился он к княгине. – А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш,
посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
– Да, я слышал, – неохотно отвечал Кознышев.
– А жаль, что вы уезжаете, – сказал Степан
Аркадьич. – Завтра мы даем обед двум отъезжающим – Димер-Бартнянский из
Петербурга и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот
молодец! Не правда ли, княгиня? – обратился он к даме.
Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но то, что
Сергей Иваныч и княгиня как будто желали отделаться от него, нисколько не
смущало Степана Аркадьича. Он, улыбаясь, смотрел то на перо шляпы княгини, то
по сторонам, как будто припоминая что-то. Увидав проходившую даму с кружкой, он
подозвал ее к себе и положил пятирублевую бумажку.
– Не могу видеть этих кружек спокойно, пока у меня есть
деньги, – сказал он. – А какова нынешняя депеша? Молодцы черногорцы!
– Что вы говорите! – вскрикнул он, когда княгиня
сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение лицо Степана
Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой
ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан
Аркадьич уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в
Вронском только героя и старого приятеля.
– Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему
справедливости, – сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский
отошел от них. – Вот именно вполне русская, славянская натура! Только я
боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает
судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, – сказала княгиня.
– Да, может быть, если придется.
– Я никогда не любила его. Но это выкупает многое. Он
не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.
– Да, я слышал.
Послышался звонок. Все затолпились к дверям.
– Вот он! – проговорила княгиня, указывая на
Вронского, в длинном пальто и с широкими полями черной шляпе шедшего под руку с
матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.
Вронский, нахмурившись, смотрел перед собою, как будто не
слыша того, что говорит Степан Аркадьич.
Вероятно, по указанию Облонского он оглянулся в ту сторону,
где стояли княгиня и Сергей Иванович, и молча приподнял шляпу. Постаревшее и
выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым.
Выйдя на платформу, Вронский молча, пропустив мать, скрылся
в отделении вагона.
На платформе раздалось Боже, царя храни , потом
крики: ура! иживио! Один из добровольцев, высокий, очень
молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над
головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два офицера
и пожилой человек с большой бородой, в засаленной фуражке.
|
