Увеличить |
XXVIII
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его,
как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством,
которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее
условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого
отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть
не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что задачу эту
можно решить и должно попытаться это сделать.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день,
с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу,
Левин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе,
которые Свияжский предложил ему. Кабинет Свияжского была огромная комната,
обставленная шкафами с книгами и с двумя столами – одним массивным письменным,
стоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным звездою вокруг лампы,
на разных языках последними нумерами газет и журналов. У письменного стола была
стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками различного рода дел.
Свияжский достал книги и сел в качающееся кресло.
– Что это вы смотрите? – сказал он Левину,
который, остановившись у круглого стола, переглядывал журналы.
– Ах да, тут очень интересная статья, – сказал
Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. – Оказывается, –
прибавил он с веселым оживлением, – что главным виновником раздела Польши
был совсем не Фридрих. Оказывается…
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти
новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала
теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что
там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский
кончил, Левин невольно спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только
интересно то, что «оказывалось». Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным
объяснить, почему это было ему интересно.
– Да, но меня очень заинтересовал сердитый
помещик, – вздохнув, сказал Левин. – Он умен и много правды говорил.
– Ах, подите! Закоренелый тайный крепостник, как они
все! – сказал Свияжский.
– Коих вы предводитель…
– Да, только я их предводительствую в другую
сторону, – смеясь, сказал Свияжский.
– Меня очень занимает вот что, – сказал
Левин. – Он прав, что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,
что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое
простое. Кто в этом виноват?
– Разумеется, мы сами. Да и потом, неправда, что оно
нейдет. У Васильчикова идет.
– Завод…
– Но я все-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит
на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что,
очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе
рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо
образовать народ, – вот и все.
– Но как же образовать народ?
– Чтобы образовать народ, нужны три вещи: школы, школы
и школы.
– Но вы сами сказали, что народ стоит на низкой степени
материального развития. Чем же тут помогут школы?
– Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах
больному: «Вы бы попробовали слабительное». – «Давали: хуже». –
«Попробуйте пиявки». – «Пробовали: хуже». – «Ну, так уж только
молитесь Богу». – «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я говорю:
политическая экономия, вы говорите – хуже. Я говорю: социализм – хуже.
Образование – хуже.
– Да чем же помогут школы?
– Дадут ему другие потребности.
– Вот этого я никогда не понимал, – с горячностью
возразил Левин. – Каким образом школы помогут народу улучшить свое
материальное состояние? Вы говорите, школы, образование дадут ему новые
потребности. Тем хуже, потому что он не в силах будет удовлетворить им. А каким
образом знание сложения и вычитания и катехизиса поможет ему улучшить свое
материальное состояние, я никогда не мог понять. Я третьего дня вечером встретил
бабу с грудным ребенком и спросил, куда она идет. Она говорит: «К бабке ходила,
на мальчика крикса напала, так носила лечить». Я спросил, как бабка лечит
криксу. «Ребеночка к курам на насесть сажает и приговаривает что-то».
– Ну вот, вы сами говорите! Чтоб она не носила лечить
криксу на насесть, для этого нужно… – весело улыбаясь, сказал Свияжский.
– Ах нет! – с досадой сказал Левин, – это
лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и
необразован – это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что
ребенок кричит. Но почему от этой беды – бедности и необразования – помогут
школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на
насести. Надо помочь тому, от чего он беден.
– Ну, в этом вы по крайней мере сходитесь со Спенсером[103], которого вы так любите;
он говорит тоже, что образование может быть следствием большего благосостояния
и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, а не умения читать и
считать…
– Ну вот, я очень рад или, напротив, очень не рад, что
сошелся со Спенсером; только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет
такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше
досуга, – и тогда будут и школы.
– Однако во всей Европе теперь школы обязательны.
– А как же вы сами, согласны в этом со
Спенсером? – спросил Левин.
Но в глазах Свияжского мелькнуло выражение испуга, и он,
улыбаясь, сказал:
– Нет, эта крикса превосходна! Неужели вы сами слышали?
Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого
человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было все равно, к чему
приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему
неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого
только он не любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
Все впечатления этого дня, начиная с мужика на половине
дороги, которое служило как бы основным базисом всех нынешних впечатлений и
мыслей, сильно взволновали Левина. Этот милый Свияжский, держащий при себе
мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие
какие-то, тайные для Левина, основы жизни, и вместе с тем он с толпой, имя
которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот
озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью,
но неправый своим озлоблением к целому классу, и самому лучшему классу России;
собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку
всему этому – все это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидания близкого
разрешения.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке,
подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не
спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не
интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно
вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
«Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство
наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо
вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих
усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где
рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине
дороги. Ваше и наше общее недовольство хозяйством доказывает, что виноваты мы
или рабочие. Мы давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о
свойствах рабочей силы. Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой
, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с
этим хозяйство. Представьте себе, – должен бы я был сказать ему, –
что у вас хозяйство ведется, как у старика, что вы нашли средство
заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в
усовершенствованиях, которую они признают, – и вы, не истощая почвы,
получите вдвое, втрое против прежнего. Разделите пополам, отдайте половину
рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе
достанется больше. А чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать
рабочих в успехе хозяйства. Как это сделать – это вопрос подробностей, но
несомненно, что это возможно».
Мысль эта привела Левина в сильное волнение. Он не спал
половину ночи, обдумывая подробности для приведения мысли в исполнение. Он не
собирался уезжать на другой день, но теперь решил, что уедет рано утром домой.
Кроме того, эта свояченица с вырезом в платье производила в нем чувство,
подобное стыду и раскаянию в совершенном дурном поступке. Главное же, ему нужно
было ехать не откладывая: надо успеть предложить мужикам новый проект, прежде
чем посеять озимое, с тем чтобы сеять его уже на новых основаниях. Он решил
перевернуть все прежнее хозяйство.
|