 Увеличить |
347
Верующие и их потребность в вере.
Насколько некто нуждается в вере , чтобы преуспевать,
в какой мере ему необходимо иметь нечто “прочное”, что он не хотел бы
расшатать, так как держится за него, — это и является показателем
его силы (или, говоря яснее, его слабости). Еще и сегодня, как нам кажется, большинство
обитателей старой Европы нуждается в христианстве: оттого оно все еще находит
веру. Ибо таков уж человек: можно было бы тысячекратно опровергнуть перед ним
любой догмат веры, — но если бы он нуждался в нем, он все снова и снова
считал бы его “истинным” — согласно тому знаменитому “доказательству силы”, о
котором говорит Библия. В метафизике нуждаются еще некоторые; но и то буйное желание
достоверности, которое нынче на научно-позитивистский лад разряжается в
широких массах, желание знать что-либо наверняка (причем, вследствие горячности
желания, смотрят на это с легкостью и сквозь пальцы, как на гарантию самой
прочности) — и оно оказывается все еще поиском поддержки, опоры, короче,
тем инстинктом слабости, который если и не создает, то консервирует
религии, метафизики, убеждения всякого рода. В действительности над всеми этими
позитивистскими системами чадит дым известного пессимистического помрачения,
какая-то усталость, фатализм, разочарование, страх перед новым разочарование —
или выставляемая напоказ злоба, дурное настроение, анархизм негодования и
всякого рода симптомы или маскарады расслабленности. Даже та запальчивость, с
которой наши смышленнейшие современники забиваются в жалкие углы и щели,
например в патриотщину (так именую я то, что во Франции называют chauvinisme, а
в Германии deutsch), или в эстетические подпольные исповедания по типу
парижского naturalisme (извлекающего из природы и оголяющего только ту
часть, которая одновременно вызывает чувство гадливости и удивления, — эту
часть нынче охотно именуют la verite vraie), или в нигилизм петербургского
образца (т. е. в веру в неверие, вплоть до мученичества за
нее), — даже эта запальчивость свидетельствует прежде всего о потребности
в вере, в поддержке, в хребте, в опоре… Вера всегда больше всего жаждется,
упорнее всего взыскуется там, де недостает воли: ибо воля, как аффект
повеления, и есть решительный признак самообладания и силы. Это значит: чем
меньше умеет некто повелевать, тем назойливее влечется он к тому, кто
повелевает, и повелевает строго, — к Богу, монарху, званию, врачу,
духовнику, догме, партийной совести. Из чего, пожалуй, следовало бы вывести,
что причина возникновения и внезапное распространение обеих мировых религий,
буддизма и христианства, заключались главным образом в чудовищном заболевании
воли. И так оно и было на самом деле: обе религии обнаружили некое
влекомое больной волею в абсурд, доходящее до отчаяния стремление к “ты
должен”, обе религии были учителями фанатизма в периоды расслабления воли и
обернулись для неисчислимого множества людей взысканием опоры, новой
возможности, смакованием самого взыскания. Фанатизм и есть та самая
единственная “сила воли”, к которой могут быть приведены слабые и неуверенные,
некоего рода гипнотизирование всей чувственно-интеллектуальной системы в угоду
изобильному питанию (гипертрофии) одной-единственной точки зрения и чувства,
которая отныне начинает доминировать, — христианин называет ее своей верой.
Всюду, где человек приходит к основополагающему убеждению, что им должны повелевать,
он становится “верующим”; можно было бы, напротив, вообразить себе некую
радость и силу самоопределения, некую свободу воли, при которой ум
расстается со всякой верой, со всяким желанием достоверности, полагаясь на свою
выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать еще
над пропастями. Такой ум был бы свободным умом par excellence.
348
О происхождении ученых.
Ученый вырастает в Европе из всякого рода сословий и в
условиях общества, словно некое растение, не нуждающееся ни в какой
специфической почве; оттого, по сути дела и непроизвольно, он принадлежит к
носителям демократической идеи. Но это происхождение выдает себя. Если
обладаешь несколько обостренным зрением, чтобы уличать и накрывать с поличным в
ученой книге, в научном трактате интеллектуальную идиосинкразию ученого
— каждый ученый имеет таковую, — то почти всегда обнаружишь за нею
“предысторию” ученого, его семью, особливо же семейные занятия и
профессиональные уклоны. Где чувство выражается в словах: “теперь это доказано,
теперь я с этим покончил”, там по обыкновению в крови и инстинктах ученого
присутствует предок, который и одобряет со своей точки зрения “проделанную
работу”, - вера в доказательство есть только симптом того, что в каком-либо
трудолюбивом роду исстари рассматривалось как “хорошая работа”. Пример: сыновья
регистраторов и канцелярских писарей всякого рода, главная задача которых
всегда состояла в том, чтобы приводить в порядок разнообразный материал,
распределять его по ящикам, вообще схематизировать, в случае если они делаются
учеными, обнаруживают предрасположенность к тому, чтобы считать какую-нибудь
проблему почти решенной, раз им удалось ее схематизировать. Есть философы,
которые, по существу, суть только схематические головы — у них формальный навык
отцовского ремесла стал внутренним содержанием. Талант к классификациям, к
таблицам категорий выдает кое-что; нельзя безнаказанно быть чадом своих
родителей. Сын адвоката должен будет и в качестве исследователя быть адвокатом:
он старается в первом заходе оказаться правым (recht behalten), а во втором,
пожалуй, быть правым (recht haben). Сыновей протестантских священников и
школьных учителей узнают по наивной уверенности, с которою они, будучи учеными,
считают свое дело уже доказанным, если только оно изложено ими от сердца и с
теплотою: они основательно привыкли к тому, что им верят, — у их
отцов это было “ремеслом”! Еврей, напротив, сообразно кругу занятий и прошлому
своего народа как раз меньше всего привык к тому, чтобы ему верили: взгляните с
этой точки зрения на еврейских ученых — они все возлагают большие надежды на
логику, стало быть, на принуждение к согласию посредством доводов; они
знают, что с нею они должны победить даже там, где против них налицо расовая и
классовая ненависть, где им неохотно верят. Ведь нет ничего демократичнее
логики: для нее все на одно лицо, и даже кривые носы она принимает за прямые.
(Говоря между делом: Европа обязана не малой благодарностью евреям как раз по
части логизирования и более чистоплотных привычек головы; прежде всего
немцы, эта прискорбно deraisonnable раса, которой и сегодня все еще не мешало
бы “задать головомойку”. Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они
научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей
всегда было привести народ “к raison”.)
|
