 Увеличить |
327
Принимать всерьез.
У подавляющего большинства людей интеллект представляет
громоздкую, подозрительную, скрипучую машину, завести которую — одна волокита:
они называют это “серьезно относиться к делу”, когда намереваются
поработать и хорошенько подумать этой машиной — о, сколь тягостно должно быть
им это шевеление мозгами! Славная бестия, человек, теряет, по-видимому, хорошее
настроение всякий раз, когда хорошо думает: он делается “серьезным”! И “где
смех и веселье, там мысли нет дела” — так звучит предрассудок этой серьезной
бестии против всякой “веселой науки”. — Ну что ж! Покажем, что это
предрассудок!
328
Наносить вред глупости.
Разумеется, столь затяжно и убежденно проповедуемая вера в
негодность эгоизма нанесла в целом эгоизму вред (в пользу — я буду
повторять это сотни раз — стадным инстинктам) тем именно, что лишила
его чистой совести и велела искать в нем доподлинный источник всякого
несчастья. “Твое себялюбие — беда твоей жизни” — так проповедовали
тысячелетиями: это, как было уже сказано, вредило себялюбию и лишало его во
многом ума, веселости, изобретательности, красоты; это оглупляло, уродовало и
отравляло себялюбие! — Философия древности, напротив, учила о другом
главном источнике бед: начиная с Сократа мыслители не уставали проповедовать:
“Ваше умственное убожество и глупость, ваше беспечное существование по правилам,
ваша подчиненность мнению соседа — вот причина того, почему вы столь редко
бываете счастливыми, — мы, мыслители, суть счастливейшие люди, именно как
мыслители”. Не будем решать здесь, была ли эта проповедь против глупости более
основательной, чем та проповедь против себялюбия; несомненно, однако, то, что
она лишила глупость чистой совести: эти философы нанесли вред глупости!
329
Досуг и праздность.
Какая-то краснокожа, свойственная индейской крови дикость
обнаруживается в способе, каковым американцы домогаются золота; и их
лихорадочный темп работы — сущий порок Нового Света — начинает уже заражать
дикость старую Европу и распространять по ней диковинную бездуховность. Нынче
уже стыдятся покоя; длительное раздумье вызывает почти угрызения совести. Думают
с часами в руке, подобно тому как обедают с глазами, вперенными в биржевой
лист, — живут как кто-то, постоянно могущий “упустить нечто”. “Лучше
делать что-нибудь, чем ничего не делать” — и этот принцип оказывается петлей,
накинутой на всякое образование и всякий более развитый вкус. И поскольку в
этой рабочей спешке явным образом исчезают все формы, то исчезает также и само
чувство формы, способность слышать и видеть мелодию движений. Доказательством
тому служит требуемая нынче повсюду топорная ясность во всех ситуациях,
где человек хочет быть честным с людьми: в общении с друзьями, женщинами,
родственниками, детьми, учителями, учениками, начальниками и
правителями, — нет уже больше ни времени, ни силы на церемонии, на
вкрадчивые любезности, на всяческий esprit развлечений и вообще всяческий
otium. Ибо жизнь в охоте за прибылью вечно принуждает к тому, чтобы на износ
растрачивать ум в постоянном притворстве, коварных хитростях или опережении:
доподлинной добродетелью оказывается теперь умение сделать что-либо в более
короткий срок, чем это удастся другому. И, таким образом, лишь редкие часы
отведены дозволенной честности, но к этому времени уже устают и хотят
не только “расслабиться”, но и растянуться вдосталь и самым пошлым
образом. Под стать этой склонности пишут нынче и письма; их стиль и дух
всегда будут действительным “знамением времени”. Если еще находят удовольствие
в обществе и искусствах, то это схоже с удовольствием, которое надумывают себе
заработавшиеся рабы. О, уж эта невзыскательность “радости” у наших образованных
и необразованных! О, уж эта нарастающая подозрительность ко всякой радости! Работа
все больше и больше перетягивает на свою сторону всю чистую совесть:
склонность к радости называется уже “потребностью в отдыхе” и начинает стыдиться
самой себя. “Мы в долгу перед нашим здоровьем” — так говорят в случае, если
оказываются застигнутыми на каком-нибудь пикнике. Да, в скором времени могло бы
даже дойти до того, что склонности к vita contemplativa (т. е. к прогулкам
с мыслями и друзьями) поддавались бы не иначе, как презирая себя и с нечистой
совестью. — Что ж! Прежде все было наоборот: нечистая совесть принадлежала
самой работе. Человек хорошего происхождения скрывал свою работу, когда
его приводила к ней нужда. Раб производил свою работу под гнетом чувства, что
он делает нечто презренное, — само “делание” было чем-то презренным.
“Знатность и почет возможны лишь при otium и bellum” — так звучал голос
античного предрассудка!
330
Одобрение.
Мыслитель не нуждается в одобрении и рукоплесканиях, если
только он уверен в собственных рукоплесканиях себе: без них же обойтись он не
может. Есть ли люди, которые не нуждаются и в этом и вообще во всякого рода
одобрении? Сомневаюсь, даже о наиболее мудрых говорит Тацит, которого никак не
назовешь клеветником мудрецов: quando etiam sapientibus gloriae cupido
novissima exuitur — это значит у него: никогда.
|
