151
О происхождении религии.
Вовсе не в метафизической потребности лежит происхождение
религий, как этого хочет Шопенгауэр; она сама есть лишь отпрыск последних.
Под господством религиозных мыслей свыклись с представлением об “ином (заднем,
нижнем, высшем) мире”, и с уничтожением религиозного бреда испытывают
неприятную пустоту и лишение — из этого-то чувства и вырастает снова “иной
мир”, на сей раз, однако, не религиозный, а лишь метафизический. Но то. что в
незапамятные времена вообще вело к допущению “иного мира”, было не
стремлением и не потребностью, а заблуждением в толковании
определенных естественных процессов, интеллектуальным затруднением.
152
Величайшая перемена.
Переменились освещение и краски всех вещей! Нам уже не
полностью понятно самое близкое и самое привычное, как чувствовали его
древние, — например, день и бодрствование: оттого, что древние верили в
сны, сама бодрственная жизнь представала в ином освещении. И равным образом вся
жизнь, с отражением смерти и ее значения: наша “смерть” есть совершенно другая
смерть. Все переживания светились иначе, ибо некое Божество просвечивало из
них; все решения и виды на далекое будущее в равной степени, ибо имели оракулов
и тайные знамения и верили в предсказания. “Истина” ощущалась иначе, ибо прежде
и безумный мог быть ее глашатаем, — нас это содрогает или смешит.
Каждая несправедливость иначе воздействовала на чувство, ибо страшились
божественного воздаяния, а не только гражданского наказания и позора. Какая
радость царила в то время, когда верили в черта и искусителя! Какая страсть,
когда взору представали демоны, засевшие в засаду! Какая философия, когда
сомнение ощущалось прегрешением опаснейшего рода, именно, хулой на вечную
любовь, недоверием ко всему, что было хорошего, высокого, чистого и
милосердного! — Мы наново окрасили вещи, мы непрестанно малюем их, —
но куда нам все еще до красочного великолепия того старого
мастера! — я разумею древнее человечество.
153
Homo poeta.
“Я сам, я, собственноручно создавший эту трагедию трагедий,
в той мере, в какой она готова; я, впервые ввязавший в существование узел
морали и так затянувший его, что распутать его под силу разве что какому-нибудь
богу — так ведь и требует этого Гораций! — я сам погубил теперь в
четвертом акте все богов — из моральных соображений! Что же выйдет теперь из
пятого! Откуда еще взять трагическую развязку! — Не начать ли мне думать о
комической развязке?”
154
Различная опасность жизни.
Вы вовсе не знаете, что вы переживаете: вы бежите, словно
пьяные, по жизни и валитесь временами с лестницу. Однако, благодаря вашему
опьянению, вы не ломаете при этом себе конечностей: ваши мускулы слишком вялы,
а голова слишком мутна, чтобы вы находили камни этой лестницы столь твердыми,
как мы, другие! Для нас жизнь есть большая опасность: мы из стекла — горе, если
мы столкнемся! И все конечно, если мы упадем!
155
Чего нам недостает.
Мы любим великую природу и открыли ее себе: это
происходит оттого, что нашим мыслям недостает великих людей. Совсем иное греки:
их чувство природы было другим, чем у нас.
156
Влиятельнейший.
Что какой-нибудь человек сопротивляется всему своему
времени, задерживает его у ворот и привлекает к ответственности, это должно оказывать
влияние! Хочет ли он этого, безразлично; главное, что он может это.
157
Mentiri.
“Берегись! — он призадумался: сейчас у него будет
готова ложь. Это — ступень культуры, на которой стояли целые народы. Пусть
припомнят, что выражали римляне словом mentiri!
|
