 Увеличить |
75
Третий пол.
“Маленький мужчина — это парадокс, но все-таки
мужчина, — а вот маленькие женушки, в сравнении с высокими женщинами,
кажутся мне принадлежащими к какому-то другому полу”, - сказал один старый
танцмейстер. Маленькая женщина никогда не красива — сказал старый Аристотель.
76
Величайшая опасность.
Если бы во все времена не было такого излишка людей, которые
не считали бы дисциплину головы — свою “разумность” — своей гордостью,
обязанностью, добродетелью, которых, в качестве друзей “здравого смысла”, не
оскорбляло бы и не стыдило всякое фантазирование и распутство мысли, то
человечество давным-давно погибло бы! Над ним всегда повисало и продолжает
повисать, как величайшая его опасность, разражающееся помешательство — так
именно называется вспышка произвола в чувствовании, зрении и слухе, смакование
головной невоспитанности, радость безрассудства. Не истина и достоверность
оказываются антиподом мира помешанных, но общность и общеобязательность
какой-либо веры, короче, отсутствие своеволия в суждениях, И величайшей работой
людей было до сих пор достичь единодушия во взгляде на множество вещей и
обложить себя законом этого единодушия — все равно, истины эти вещи или
ложны. Эта дисциплина головы и сохранила человечество, — но
противоположные влечения все еще столь могущественны, что будущее рода
человеческого, по существу, внушает мало доверия. Образ вещей все еще движется
и расплывается, и, может быть, нынче больше и быстрее, чем когда-либо; как раз
изысканнейшие умы противятся все еще этой общеобязательности — прежде всего
исследователи истины! Вера, понятая как единоверие, все еще вызывает
отвращение и новую похотливость в более утонченных головах, и уже медленный
темп, предписываемый ею всем духовным процессам, это подражание черепахе,
признанное здесь за норму, делает художников и поэтов перебежчиками — в этих-то
нетерпеливых умах и разражается форменная тяга к помешательству, ибо
помешательству свойствен такой веселый темп! Итак, требуется добродетельный
интеллект — ах! я хочу употребить самое недвусмысленное слово — требуется добродетельная
глупость, требуется незыблемый метроном медленного ума, дабы
приверженцы великой совокупной веры пребывали совместно и продолжали танцевать
свой танец: этого властно требует самая первостепенная нужда. Мы, прочие,
суть исключение и опасность — мы вечно нуждаемся в защите! — Что ж, и
в пользу исключения можно сказать кое-что, предположив, что оно никогда не
хочет стать правилом.
77
Животное с чистой совестью.
Пошлое во всем том, что нравится на юге Европы — будет это
итальянская опера (например, Россини и Беллини) или испанский приключенческий
роман (лучше всего доступный нам во французском пересказе “Жиль Блаза”), —
не ускользает от меня, но и не оскорбляет меня равным образом как и пошлость, с
которою встречаешься, прогуливаясь по Помпее и даже, по сути, читая всякую
античную книгу: отчего это происходит? Оттого ли, что здесь отсутствует стыд и
все пошлое выступает столь же надежно и самоуверенно, как нечто благородное,
прелестное и исполненное страсти в аналогичного рода музыке или романе?
“Животное, как и человек, имеет свои права; пусть же оно бегает себе на воле, а
ты, милый мой сородич, тоже еще животное, несмотря ни на что!” — таковой
представляется мне типичная и своеобразная мораль южан. Дурной вкус обладает
своими правами, как и хороший, и даже некоторым преимуществом перед ним, в
случае если он имеет больший спрос, гарантирует удовлетворение и пользуется как
бы общим языком и безусловно понятными личинами и жестами; напротив, хороший,
изысканный вкус всегда заключает в себе нечто ищущее, рискованное, нечто не
вполне уверенное в своей понятности — он никогда не был и не может быть
народным! Народною была и остается маска! Так пусть же резвится себе
весь этот маскарад в мелодиях и каденциях, в скачках и увеселениях ритма этих
опер! Совсем как в античной жизни! Разве понимают что-либо в ней, если не
понимают наслаждения маской, чистой совести всегда маскарадного! Здесь омовение
и отдохновение античного духа — и, может статься, редким и возвышенным натурам
древнего мира омовение это было необходимее, чем пошлым. — Напротив,
какой-нибудь пошлый оборот в северных произведениях, скажем в немецкой музыке,
оскорбляет меня несказанно. Здесь стыд всегда тут как тут; художник
опускался ниже себя и не мог не краснеть при этом: мы стыдимся вместе с ним и
чувствуем себя столь оскорбленными, так как догадываемся, что он счел
необходимым опуститься ради нас.
78
За что мы должны быть благодарны.
Только художники, и в особенности художники сцены, привили
людям зрение и слух, позволяющие им с некоторым удовольствием слышать и вдеть,
что каждый сам представляет из себя, сам переживает, сам хочет; только они
научили нас ценить героя, скрытого в каждом из обыденных людей, и искусству —
издали и как бы упрощенно и просветленно взирать на самого себя, как на
героя, — искусству “инсценировать себя” перед собой. Лишь таким путем
одолеваем мы некоторые присущие нам низменные детали! Без этого искусства мы
были бы не чем иным, как передним планом, и жили бы полностью во власти той
оптики, благодаря которой ближайшее и пошлейшее выглядит чудовищно укрупненным
и как бы самой действительностью. — Быть может, аналогичная заслуга
принадлежит и той религии, которая велела рассматривать греховность каждого
отдельного человека через увеличительное стекло и превращала грешника в
великого бессмертного преступника: расписывая человеку вечные перспективы, она
учиила его видеть себя издали и как нечто минувшее и целое.
|
