115
Четыре заблуждения.
Человек воспитан своими заблуждениями: во-первых, он всегда
видел себя лишь в незаконченном виде, во-вторых, он приписывал себе измышленные
свойства, в-третьих, он чувствовал себя относительно животного мира и при роды
в ложной иерархической последовательности, в-четвертых, он всегда открывал себе
новые скрижали блага и на время принимал их как нечто вечное и безусловное, так
что на первом месте стояло то одно, то другое человеческое стремление и
состояние и облагораживалось вследствие этой оценки. Если скинуть со счетов
действие этих четырех заблуждений, то придется скинуть со счетов также
гуманность, человечность и “человеческое достоинство”.
116
Стадный инстинкт.
Там, где мы застаем мораль, там находим мы расценку и
иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка и иерархия всегда
оказываются выражением потребностей общины и стада: то, что идет им на
пользу во-первых, во-вторых и в-третьих, — это и служит высшим масштабом
при оценке каждой в отдельности. Моралью каждый приписывает себе ценность.
Поскольку условия сохранения одной общины весьма отличались от условий
сохранения другой, то существовали весьма различные морали, и с точки зрения
предстоящих еще существенных преобразований стад и общин, государств и обществ
можно решиться на пророчество, что впереди предстоят еще весьма различные
морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке.
117
Стадные угрызения совести.
В наиболее продолжительные и отдаленные эпохи человечества
были совершенно иные угрызения совести, чем сегодня. Нынче чувствуют себя
ответственными лишь за то, чего хотят и что делают, и гордятся про себя: все
наши учителя права исходят из этого самоощущения и удовлетворенности отдельного
человека, как если бы отсюда издревле и бил источник права. Но на протяжении
длительнейшего периода жизни человечества ни что не внушало большего страха,
чем чувство самоизоляции. Быть одному, чувствовать в одиночку, не повиноваться,
не повелевать, представлять собою индивидуум — это было тогда не удовольствием,
а карой; “к индивидууму” при говаривались. Свобода мысли считалась сплошным
неудобством. В то время как мы воспринимаем закон и порядок как принуждение и
ущерб, прежде воспринимали эгоизм как нечто мучительное, как действительное
бедствие. Быть самим собой, мерить самого себя на свой аршин — тогда это
противоречило вкусу. Склонность к этому, возможно, сочли бы безумием, ибо с
одиночеством были связаны всякие беды и всякий страх. Тогда “свободная воля”
тесно соседствовала с нечистой совестью, и чем несвободнее действовали, чем
более выговаривался в поступках стадный инстинкт, а не личное чувство, —
тем моральнее оценивали себя. Все, что наносило вред стаду, безразлично,
случалось ли это по воле или против воли отдельной особи, причиняло тогда ей
угрызения совести — да еще и ее соседу, даже всему стаду! — Мы в
подавляющем большинстве прошли по этой части новую выучку.
118
Благоволение.
Добродетельно ли это, когда одна клетка превращается в
функцию другой; более сильной клетки? Она должна сделать это. И не является ли
злом со стороны более сильно то, что она ассимилирует слабую? Она также должна
сделать это; таким образом, ей это необходимо, поскольку она стремится к
обильному пополнению и хочет регенерировать себя. Сообразно этому в
благоволении следует различать склонность к усвоению и склонность к подчинению,
в зависимости от того, испытывает ли благоволение более сильный или более слабый.
Радость и желание соединены в более сильном, который хочет превратить нечто в
свою функцию; в более слабом, который тщится стать функцией, соединены радость
и желание быть желанным. — Сострадание, по сути дела, есть первое — некое
приятное возбуждение склонности к усвоению при виде более слабого; при этом
следует еще помнить, что “сильный” и “слабый” суть относительные понятия.
119
Никакого альтруизма!
Я подмечаю во многих людях избыточную силу и удовольствие от
желания быть функцией; они проталкиваются туда именно и имеют тончайший нюх на
все те места, где как раз им и удалось бы быть функцией. Сюда
принадлежат женщины, превращающиеся в ту функцию мужа, которая слабо развита в
нем самом, и становящиеся, таким образом, его кошельком, или его расчетливостью,
или его светскостью. Такие существа лучше всего сохраняют самих себя, когда
включаются в чужой организм; если им это не удается, они становятся злобными,
раздражительными и пожирают сами себя.
|
