88
Серьезность в отношении истины.
Серьезность в отношении истины! Сколько много различного
разумеют люди под этими словами! Одни и те же воззрения и способы
доказательства и проверки, воспринимаемые каким-нибудь мыслителем как
легкомыслие, которому он, к стыду своему, поддается в то или иное время, —
эти же воззрения в каком-либо художнике, натолкнувшемся на них и временно
увлекшемся ими, могут навести его на мысль о том, что теперь им овладела
глубочайшая серьезность в отношении истины и что достойно удивления, каким
образом он, хотя и художник, выказывает столь серьезное стремление к тому, что
является противоположностью иллюзорного. Итак, вполне возможно, что некто
именно пафосом своей серьезности выдает, сколь поверхностно и невзыскательно
витал доселе его дух в царстве познания. — И разве не оказывается все то,
что представляется нам весомым, нашим предателем? Оно показывает, что мы в
состоянии взвесить и для чего именно мы не обладаем никакими весами.
89
Теперь и прежде.
К чему нам все наше искусство произведений искусства, если
мы лишаемся того более высокого искусства — искусства празднеств! Прежде все
произведения искусства выставлялись на большой праздничной улице человечества,
как памятки и памятники высоких и блаженных моментов. Нынче же хотят
произведениями искусства совлечь бедных, истощенных и больных с большой
страждущей улицы человечества ради одного похотливого мгновеньица; им
предлагают маленькое опьянение и безрассудство.
90
Свет и тени.
Книги и записи у различных мыслителей совершенно различны:
один собрал в книге свет, который он наспех сумел похитить у лучей светящего
ему познания и унести домой; другой передает только тени, серые и черные
послеобразы того, что накануне встало в его душе.
91
Предостережение.
Альфьери, как известно, изрядно налгал, рассказывая
удивленным современникам историю своей жизни. Он лгал из того деспотизма по
отношению к самому себе, каковой он, к примеру, выказал, когда создавал
собственный язык и тиранически вымучивал в себе поэта; в конце концов ему
удалось найти строгую форму возвышенного, в которую он втиснул свою
жизнь и свою память: должно быть, это стоило больших мучений. — Я
нисколько не поверил бы и биографии Платона, им самим написанной; равным
образом и Руссо или Дантовой vita nuova.
92
Проза и поэзия.
Однако вспомните, что великие мастера прозы почти всегда
были и поэтами, публично или только украдкой и “взаперти”; и поистине, хорошую
прозу пишут только перед лицом поэзии! Ибо проза есть непрерывная
учтивая война с поэзией: вся ее прелесть состоит в том, что она постоянно
избегает поэзии и противоречит ей; каждая абстракция хочет обернуться
плутовством в отношении поэзии и как бы насмешливым тоном; каждая сухость и
холодность рассчитана на то, чтобы повергнуть милую Богиню в милое отчаяние;
часто случаются сближения. Мгновенные примирения и тотчас же внезапный отскок и
хохот; часто подымается занавес и впускается резкий свет как раз в тот момент,
когда Богиня наслаждается своими сумерками и матовыми цветами; часто срывают
слово прямо с ее уст и распевают его на такой мотив, что она нежными руками
придерживает нежные ушки, — и есть еще тысячи прочих удовольствий войны,
включая поражения, о которых непоэтические, так называемые прозаичные люди и
знать ничего не знают: на то они и говорят только дурной прозой! Война есть
мать всех хороших вещей, война есть также мать хорошей прозы! — Это
столетие насчитывает четырех весьма необычных и истинно поэтических писателей,
достигших в прозе такого мастерства, для которого не созрело еще это столетие —
из-за недостатка поэзии, как было указано. Отвлекаясь от Гете, к которому по
справедливости апеллирует породившее его столетие, я вижу только Джакомо
Леопарди, Проспера Мериме, Ралфа Уолдо Эмерсона и Уолтера Сэведжа Лендора,
автора Imaginary conversations, как достойных называться мастерами прозы.
93
Так зачем же ты пишешь?
А: Я не принадлежу к тем, кто мыслит с непросохшим
пером в руке, и еще менее к тем, кто полностью отдается страстям перед
чернильницей, сидя на своем стуле и глазея на бумагу. Я злюсь или стыжусь
всякого писания; писание для меня естественная потребность — мне противно
говорить об этом даже в сравнениях. Б: Так зачем же ты тогда пишешь? А: Н-да,
мой дорогой, между нами говоря, я до сих пор не нашел еще другого средства
избавиться от своих мыслей. Б: А зачем хочешь ты избавиться от них? А:
Зачем я хочу? Хочу ли я? Я должен. — Б: Довольно! Довольно!
|
