 Увеличить |
120
Здоровье души.
Излюбленную медицинскую формулу морали (восходящую к
Аристону Хиосскому): “Добродетель — здоровье души” — пришлось бы, в целях
годности, переиначить, по крайней мере, следующим образом: “Твоя добродетель —
здоровье твоей души”, Ибо здоровья в себе не существует, и все попытки определить
такого рода предмет кончаются плачевной неудачей. Чтобы установить, что
собственно означает здоровье для твоего тела , надо свести вопрос к
твоей цели, твоему кругозору, твоим силам, твоим склонностям, твоим
заблуждениям и в особенности к идеалам и химерам твоей души. Посему существуют
неисчислимые здоровья тела, и чем более снова позволяют единичному и
уникальному поднимать голову, чем больше отучиваются от догмы о “равенстве
людей”, тем скорее должно исчезнуть у наших медиков понятие нормального здоровья,
вместе с нормальной диетой и нормальным протеканием заболевания. Тогда лишь
было бы своевременным поразмыслить о здоровье и болезни души и
перевести в ее здоровье своеобразную добродетель каждого человека: конечно,
здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у
другого. Наконец, открытым остается еще и большой вопрос, в состоянии ли мы обойтись
без заболевания, даже в том, что касается развития нашей добродетели, и не
нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой, в нашей жажде познания и
самопознания: короче, не есть ли исключительная воля к здоровью предрассудок,
трусость и, пожалуй, некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости.
121
Жизнь вовсе не аргумент.
Мы устроили себе мир, в котором может жить, —
предпослав ему тела, линии, поверхности, причины и следствия, движение и покой,
форму и содержание: без догматов веры никто не смог бы прожить и мгновения! Но
тем самым догматы эти еще отнюдь не доказаны. Жизнь вовсе не аргумент; в числе
условий жизни могло бы оказаться и заблуждение.
122
Моральный скепсис в христианстве.
И христианство внесло свою большую лепту в просвещение: оно
преподало урок морального скепсиса — весьма настойчивым и действенным способом
— обвиняя, отравляя, но с неистощимым терпением и тактом; в каждом отдельном
человеке оно уничтожало веру в его “добродетели”; оно навсегда стерло с лица
земли те великие добродетели, которыми изобиловала древность, — тех
популярных людей, которые, веруя в свое совершенство, шествовали с достоинством
героев корриды. Если мы, воспитанные в этой христианской школе скепсиса, станем
теперь читать моральные книги древних, скажем Сенеки и Эпиктета, мы почувствуем
занятное превосходство и преисполнимся тайных видов и перспектив; при этом у
нас будет такое настроение, будто некое дитя разглагольствовало в присутствии
старца либо юная красивая энтузиастка в присутствии Ларошфуко: нам-то лучше
известно, что такое добродетель! В конце концов, однако, мы обратили этот самый
скепсис и на все религиозные состояния и события, как-то: грех,
раскаяние, благодать, освящение, и так глубоко зарыли червя, что даже при
чтении всех христианских книг мы испытываем тоже самое чувство рафинированного
превосходства и проницательности: нам-то и религиозные чувства лучше известны!
И вот пора как следует узнавать их и как следует описывать, ибо вымирают
благочестивцы старой веры, — постараемся же спасти их образ и их тип, по
крайней мере, в интересах познания!
123
Познание больше, чем средство.
И без этой новой страсти — я имею в виду
познавательную страсть — подвигалась бы наука: наука до сих пор росла и мужала
без нее. Благополучная вера в науку, попутствующий ей предрассудок, которым
охвачены нынче наши державы (некогда даже и церковь), покоится, в сущности, на
том, что этот разгоревшийся вокруг нее сыр-бор обнаруживается в ней самой
крайне редко и что наука считается как раз не страстью, а состоянием и
“этосом”. Конечно, часто достаточно уж одного amour-plaisir познания
(любопытства), достаточно amour vanite, привычки к ней, с задними видами на
почести и кусок хлеба; для многих достаточно даже и того, что они при избытке
досуга не способны ни на что иное, кроме чтения, коллекционирования,
упорядочивания, наблюдения, пересказа; их “научная склонность” есть их скука.
Папа Лев Х однажды (в папской грамоте к Бероальду) воспел похвалу науке: он
называет ее прекраснейшим украшением и величайшей гордостью нашей жизни,
благородным времяпрепровождением в счастье и горе; “без нее, — говорит он
а заключение, — дела человеческие были бы лишены твердой опоры — ведь даже
и с нею они все еще достаточно переменчивы и шатки!” Но этот в меру скептичный
папа замалчивает, как и все прочие церковные панегиристы науки, свое последнее
мнение о ней. Пусть заключают из его слов — и это весьма примечательно для
такого друга искусства, — что он ставит науку выше искусства; в конце
концов это всего лишь учтивость, если он не говорит здесь о том, что именно
ставит он превыше всякой науки: об “откровенной истине” и о “вечном спасении
души”, - что в сравнении с этим ему украшение, гордость, опора, надежность
жизни! “Наука есть нечто второстепенное, в ней нет ничего окончательного,
безусловного, никакого предмета страсти” — это мнение так и осталось в душе
Льва: доподлинное христианское мнение о науке! — В древности ее
достоинство и признание умалялись тем, что даже среди наиболее ревностных ее
адептов на первом месте стояло стремление к добродетели, и высочайшей
похвалой познанию считалось чествование его как лучшего средства к
стяжанию добродетели. Это что-то новое в истории, когда познание хочет быть
больше, чем средством.
|
