 Увеличить |
ПЕРВАЯ КНИГА
1
Учителя о цели существования.
Каким бы взглядом, добрым или злым, ни смотрел я на людей, я
нахожу их всегда поглощенными одной задачей, всех и каждого в
отдельности: делать то, что способствует сохранению рода человеческого. И вовсе
не из чувства любви к этому роду, а просто потому, что в них нет ничего, что
было бы старше, сильнее, беспощаднее, неопреодолимее этого инстинкта, —
ибо инстинкт этот как раз и есть сущность нашей породы и нашего стада.
И хотя люди с присущей им близорукостью, доставляющей на пять шагов, довольно
быстро привыкают тщательно делить своих ближних на полезных и вредных, добрых и
злых, все-таки, беря в больших масштабах и по более длительному размышлению о
целом, становишься недоверчивым к этой тщательности и этому разделению и вконец
утверждаешься в своем сомнении. Даже вреднейший человек есть, быть может, все
еще полезнейший в том, что касается сохранения рода, ибо он поддерживает в себе
или, посредством своего воздействия, в других влечения, без которых
человечество давно ослабло бы и обленилось. Ненависть, злорадство, хищность,
властолюбие и что бы еще ни называлось злым принадлежат к удивительной экономии
сохранения рода, разумеется дорогостоящей, расточительной и в целом весьма
глупой экономии, которая, однако, до сих пор убедительным образом сохраняла
наш род. Я и не знаю, можешь ли ты, милый мой сородич и ближний, вообще
жить в ущерб роду, стало быть, “неразумно” и “дурно”; то, что могло бы
повредить роду, пожалуй, вымерло уже много тысячелетий назад и принадлежит
теперь к невозможным даже для самого Бога вещам. Отдайся лучшим твоим или
худшим влечениям и прежде всего погибни! — в обоих случаях ты,
по-видимому, окажешься в некотором смысле все еще покровителем и благодетелем
человечества и сможешь на основании этого иметь своих хвалителей — и равным
образом пересмешников! Но ты никогда не найдешь того, кто сумел бы в полной
мере высмеять тебя, отдельного человека, даже в лучших твоих качествах, кто
смог бы в достаточной для тебя мере и сообразно действительности проникнуться
твоим безграничным мушиным и лягушачьим убожеством! Смеяться над самим собой так,
как следовало бы смеяться, чтобы высмеяться по всей правде, — для
этого до сих пор лучшим людям недоставало чувства правды, а одареннейшим
гениальности! Быть может, и у смеха есть еще будущее! Оно наступит тогда, когда
положение “род есть все, некто есть всегда никто” станет плотью и кровью людей,
и каждому в любое время будет открыт доступ к этому последнему освобождению и
безответственности. Тогда, быть может, смех соединится с мудростью, быть может,
из всех наук останется лишь “веселая наука”. Нынче дело обстоит еще совершенно
иначе, нынче комедия существования не “осознала” еще себя самое — нынче царит
все еще время трагедии, время нравоучений и религий. Что означает непрерывно
новое появление этих основателей моральных учений и религий, этих зачинщиков
борьбы за нравственные оценки, этих учителей угрызений совести и религиозных
войн? Что означают эти герои на этой сцене? — ибо до сих пор и не было
иных героев, а все прочее, лишь временами мелькающее и выпирающее, служило
всегда лишь подспорьем этих героев, все равно, в качестве ли технического
оборудования сцены и кулис или в роли доверенных лиц и камердинеров. (Поэты,
например, всегда были камердинерами какой-нибудь морали.) — Само собой
разумеется, что и эти трагики работают в интересах рода, хотя бы им при
этом и мнилось, что работают они в интересах Бога и как посланцы Бога. И они
способствуют жизни рода, способствуя вере в жизнь. “Жить стоит, —
так восклицает каждый из них, — она что-нибудь да значит, эта жизнь, жизнь
имеет что-то за собою, под собою, учтите это!” То влечение, которое в равной
мере господствует в самых высоких и самых пошлых людях, влечение к сохранению
рода, выступает время от времени в качестве разума и духовной страсти;
тогда оно окружает себя блистательной свитой оснований и изо всех сил тщится
предать забвению, что оно является, по сути, влечением, инстинктом, глупостью,
беспочвенностью. Жизнь должна быть любима, так как! Человек должен
быть полезным себе и своему ближнему, так как! И как бы еще ни
назывались ныне и присно все эти “должен” и “так как”! Для того, чтобы
происходящее по необходимости и всегда, само по себе и без всякой цели отныне
казалось целеустроенным и светило человеку, как разум и последняя
заповедь, — для этого выступает этический наставник в качестве учителя о “цели
существования”; для этого изобретает он второе и иное существование и с
помощью своей старой механики снимает это старое будничное существование с его
старых будничных петель. Да! Он отнюдь не хочет, чтобы мы смеялись над
существованием ни над самими собой — ни над ним самим; для него некто всегда
есть некто, нечто первое и последнее и неслыханное, для него не существует
никакого рода, никаких сумм, никаких нулей. Как бы глупы и химеричны ни были
его вымыслы и оценки, как бы ни недооценивал он хода при родных событий и ни
отрицал его условий — а все этики были до сих пор настолько глупы и
противоестественны, что от каждой из них человечество сгинуло бы, овладей они
человечеством, — тем не менее! всякий раз, когда “герой” вступал на подмостки,
достигалось нечто новое, до жути противоположное смеху, то глубокое потрясение
множества индивидуумов при мысли: “Да жить стоит! Да, и я стою того, чтобы
жить!” — жизнь и я и ты и все мы вместе снова на некоторое время становились
себе интересными. — Нельзя отрицать, что до сих пор над каждым из
этих великих учителей цели надолго воцарялись и смех, и разум, и
природа: короткая трагедия в конце концов переходила всегда в вечную комедию
существования, и “волны несметного смеха” — говоря вместе с Эсхилом — должны
еще разразиться над величайшими из названных трагиков. Но при всем этом
исправительном смехе все же непрерывно новое появление учителей о цели
существования в целом изменило человеческую природу — теперь у нее стало
одной потребностью больше, именно, потребностью в непрерывно новом
появлении таких учителей и учений о “цели”. Человек понемногу стал
фантастическим животным, которое в большей степени, чем любое другое животное,
тщится оправдать условие существования: человеку должно время от
времени казаться, что он знает, почему он существует, его порода не в
состоянии преуспевать без периодического доверия к жизни! без веры в разум,
присущий жизни! И снова время от времени будет человеческий род
постановлять: “есть нечто, над чем абсолютно нельзя больше смеяться!” А
наиболее осмотрительный друг людей добавит к этому: “не только смех и веселая
мудрость, но и трагическое со всем его возвышенным неразумием принадлежит к
числу необходимых средств сохранения рода!” — И следовательно! Следовательно!
Следовательно! О, понимаете ли вы меня, братья мои? Понимаете ли вы этот новый
закон прилива и отлива? И у нас есть свое время!
|
