 Увеличить |
291
Генуя.
Я долго всматривался в этот город, в его загородные дома и
декоративные сады, в широкий район его населенных вершин и склонов; я должен
сказать наконец: я вижу лица прошлых поколений — эта местность кишит
репродукциями отважных и самовластных людей. Они жили и хотели жить
дальше — об этом говорят они мне своими домами, построенными и украшенными на
целые столетия, а не на мимолетное время: они хорошо относились к жизни, как бы
зло ни от носились они зачастую друг к другу. Я вижу всегда строителя, пристально
вглядывающегося во все дальние и близкие постройки, а также в город, море и
линии гор, как бы вырабатывающего себе этим взглядом навык власти и завоевания:
все это хочет он подчинить своему плану и уже как часть плана сделать
своей собственностью. Вся эта местность обросла великолепной,
ненасытной горячкой обладания и добычи, и подобно тому как эти люди не
признавали за далями ни каких границ и в своей жажде нового воздвигали новый
мир рядом со старым, так и у себя на родине каждый из них постоянно восставал
на каждого, изощряясь в подчеркивании своего превосходства и пролагая между
собою и своим соседом водораздел личной бесконечности. Каждый наново завоевывал
свою родину для себя, превозмогая ее своими архитектоническими затеями и
переделывая ее как бы в собственный дом на загляденье. В градостроительстве
Севера импонирует закон и общая тяга к законности и послушанию; при этом
угадывается то внутреннее самоуравнивание и самоупрорядочение, которое должно
было владеть душой всякого строителя. Здесь же на каждом углу ты находишь
себедовлеющего человека, знающего толк в море, приключении и Востоке, человека,
который ничуть не расположен к закону и соседу, как к чему-то набивающему
оскомину, и завистливым взглядом мерит все уже установленное, старое: с удивительным
лукавством фантазии тщится он, по крайней мере мысленно, установить еще раз все
наново, наложить на все свою руку — свое чувство, — хотя бы на одно лишь
солнечное послеполуденное мгновение, когда его ненасытная и меланхоличная душа
почувствует однажды насыщение и взгляду его сможет открыться только собственное
и ничего чужого.
292
Проповедникам морали.
Я не хочу проповедовать никакой морали, но тем, кто это
делает, я дам следующий совет: если вы хотите окончательно обесчестить и
обесценить самые лучшие вещи и состояния, то продолжайте, как и прежде,
разглагольствовать о них! Водрузите их на острие вашей морали и говорите с утра
до вечера о счастье, которое дает добродетель, о душевном покое, о
справедливости и об имманентном воздаянии: вашими усилиями все эти хорошие вещи
снищут себе, наконец, популярность и уличное признание; но тогда-то и сойдет с
них все золото, и больше того: все золото в них пресуществится в
свинец. Поистине вы знаете толк в извращении алхимического искусства: в
обесценивании ценнейшего! Попробуйте однажды действовать по иному рецепту,
чтобы избежать результата, противоположного искомому вами: отрицайте эти
хорошие вещи, лишите их плебейского одобрения и легкомысленной расхожести,
сделайте их снова скрытными застенчивостями одиноких душ, скажите: мораль
есть нечто запретное! Возможно, таким путем и склоните вы к этим вещам тот
тип людей, от которых единственно зависит нечто: я имею в виду героические натуры.
Но для этого здесь должно быть кое-что внушающее страх, а не отвращение, как до
сих пор! Разве нельзя сегодня сказать о морали словами Мейстера Экхарта: “Я
молю Бога, чтобы Он сделал меня свободным от Бога”?
293
Наш воздух.
Нам это хорошо известно: кто как бы мимоходом и лишь однажды
бросает взгляд на науку, подобно женщинам и, к сожалению, также и многим
художникам, для того строгость служения ей, эта неумолимость в малом, как и в
великом, эта быстрота во взвешивании, суждениях, приговорах, заключает в себе
нечто головокружительное и устрашающее. В особенности пугает его то, как здесь
требуется труднейшее и делается все возможное без всякой на то похвалы и
вознаграждений, скорее, почти только с одними громкими порицаниями и
нагоняями, как среди солдат, — ибо хорошая работа считается здесь
правилом, а промах исключением; у правила же, как повсюду, запечатаны уста. С
этой “строгостью науки” дело обстоит так же, как с формами приличия и
учтивостью изысканнейшего общества: она пугает непосвященных. Кто, однако,
свыкся с ней, не может и жить иначе, как в этом светлом, прозрачном, крепком,
сильно наэлектризованном воздухе, в этом мужественном воздухе. Повсюду
в других местах ему недостает чистоты и воздуха: он подозревает, что там его
лучшее искусство не пойдет впрок другим и в радость ему самому, что полжизни
его уйдет сквозь пальцы на выяснение недоразумений, что нужно будет вечно
остерегаться многого, многое скрывать и держать при себе — сплошная и беспрокая
трата сил! Но в этой строгой и ясной стихии полностью обнаруживается
его сила: здесь может он парить! Зачем же ему наново опускаться в те мутные
воды, где надо плавать и переходить вброд и где пачкаешь свои крылья! —
Нет! Нам слишком трудно жи ть там; что поделаешь, если мы рождены для воздуха,
чистого воздуха, мы, соперники света, если мы, подобно свету, охотнее всего
помчались бы по эфирным пылинкам, и не от солнца, а ксолнцу! Но мы не в
силах сделать это: так будем же делать то, что мы единственно можем: приносить
свет земле, быть “светом земли”! Для этого и даны нам наши крылья и наша
быстрота, строгость наша: оттого мы столь мужественны и даже страшны, подобно
огню. Пусть же убоятся нас те, кто неспособен греться и светиться нами!
294
Против клеветников природы.
Мне неприятны люди, у которых каждая естественная склонность
тотчас делается болезнью, чем-то извращающим или даже постыдным, — это они
совратили нас к мысли, что склонности и влечения человека по природе злы: это на
них лежит вина за нашу великую несправедливость по отношению к нашей
природе, ко всякой природе! На свете достаточно людей, которые вольны грациозно
и беззаботно отдаваться своим влечениям, но они не делают этого из страха перед
воображаемой “злой сущностью” природы! Оттого и повелось, что среди
людей так мало осталось благородства: признаком его всегда будет отсутствие
страха перед собою, когда мы не ждем от себя ничего постыдного, когда летим,
очертя голову, куда нас влечет, — нас, свободнорожденных птиц! Куда бы мы
ни прилетели, вокруг нас всегда будет вольно и солнечно.
|
