 Увеличить |
304
Действуя, мы оставляем.
В сущности, мне противны все морали, которые гласят: “Не
делай этого! Отрекись! Преодолей себя!” — напротив, я расположен к таким
моралям, которые побуждают меня вечно что-то делать и с утра до вечера и ночью
грезить и не думать ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать это хорошо,
настолько хорошо, как один я и в состоянии сделать! Кто живет
такой жизнью, от того постоянно одно за другим отпадает все не подобающее ей:
без ненависти и отвращения расстается он сегодня с одним, а завтра с другим,
пожелтевшими листьями, срываемыми с дерева каждым дуновением ветерка: он даже и
не видит этого расставания — столь строго устремлен его взор к своей цели и
всегда вперед, ни в сторону, ни назад, ни вниз… “Нашим поступкам определять,
что мы должны оставить: действуя, мы оставляем” — вот так мне это нравится, так
гласит мой placitum. Но я не хочу с открытыми глазами стремиться к
своему обеднению, я не люблю никаких отрицательных добродетелей — добродетелей,
сама сущность которых есть отрицание и самоотказ.
305
Самообладание.
Те моралисты, которые прежде всего и поверх всего
рекомендуют человеку взять себя в руки, навлекают тем самым на него
своеобразную болезнь: постоянную раздражительность, сопровождающую его при всех
естественных побуждениях и склонностях, словно некий зуд. Что бы отныне ни
толкало его, ни влекло, ни прельщало, ни побуждало, изнутри или извне — вечно
этому брюзге кажется, будто теперь его самообладанию грозит опасность: он
больше не доверяется никакому инстинкту, никакому свободному взмаху крыл, но
постоянно пребывает в оборонительной позе, вооруженный против самого себя,
напряженно и недоверчиво озираясь вокруг, вечный вахтер своей крепости, на
которую он обрек себя. Да, он может достичь величия в этом! Но как
ненавистен он теперь другим, как тяжек самому себе, как истощен и отрезан от
прекраснейших случайностей души! И даже от всех дальнейших поучений! Ибо
следует уметь вовремя забыться, если мы хотим чему-то научиться у вещей,
которые не суть мы сами.
306
Стоики и эпикурейцы.
Эрикуреец выискивает себе такие положения, таких лиц и даже
такие события, которые подходят к крайне чувствительной устроенности его
интеллекта; от прочего — стало быть, почти от всего — он отказывается, так как
оно было бы для него слишком тяжелой и неперевариваемой пищей. Стоик, напротив,
умудряется проглатывать камни и червей, осколки стекла и скорпионов, не
испытывая при этом отвращения; его желудок должен в конце концов стать
невосприимчивым ко всему, что ссыпает в него случайность существования: он
напоминает ту арабскую секту ассуев, которых можно увидеть в Алжире; и, подобно
этим непривередникам, он и сам охотно сзывает публику при демонстрации своей
непривередливости, публику, без которой охотно обходится эпикуреец — у него
ведь есть свой “сад”! Для людей, которыми импровизирует судьба, для тех, кто
живет в насильственные времена и пребывает в зависимости от взбалмошных и
непредсказуемых людей, стоицизм может оказаться весьма желательным. Но тот, кто
до некоторой степени предвидит, что судьба позволит ему прясть долгую
нить, поступит благоразумно, устроившись по-эпикурейски; все люди
умственного труда до сих пор делали это! Им и было бы это потерей из потерь —
лишиться утонченной чувствительности и получить взамен стоическую
толстокожесть, утыканную иглами.
307
В пользу критики.
Теперь нечто предстает тебе заблуждением, то, что прежде ты
любил как истину или правдоподобность: ты отталкиваешь это от себя и мнишь, что
разум твой одержал здесь победу. Но, возможно, прежде, покуда ты был еще другим
— а ты всегда другой, — это заблуждение было тебе столь же необходимо, как
все твои нынешние “истины”, - было словно некой кожей, которая многое утаивала
и скрывала от тебя из того, чего тебе не следовало еще видеть. Твоя новая жизнь
— не твой разум — расправилась с прежним твоим мнением: ты больше не
нуждаешься в нем, и вот оно рушится само собою, и неразумность выползает
из него, словно некое пресмыкающееся, на свет Божий. Когда мы занимаемся
критикой, то в этом нет ничего произвольного и безличного, — это, по
крайней мере очень часто, служит доказательством того, что в нас есть живые
движущие силы, сдирающие кору. Мы отрицаем и должны отрицать, поскольку нечто хочет
в нас жить и утверждаться, нечто такое, чего мы, возможно, еще не знаем,
еще не видим! Это в пользу критики.
308
История всякого дня.
Из чего складывается в тебе история всякого дня? Взгляни на
свои привычки, из которых она состоит: являются ли они плодами бесчисленных
маленьких трусостей и леностей или обязаны своим существованием твоей отваге и
изобретательному уму? Сколь бы ни разнились оба случая, могло статься, что люди
расточали бы тебе одинаковую хвалу и что ты и в самом деле принес бы им в обоих
случаях одинаковую пользу. Но похвала, польза и почтенность могут довлеть тому,
кто хочет стяжать себе только чистую совесть, — на тебе, домогателю
глубин, сведущему по части совести!
|
